Несмотря на боль и слабость, Гудвин нашел в себе силы улыбнуться:

– Не по понятиям, Домино… ментам стучать…

– А ты и не стучи, – сразу обрезала Марта. – Когда в больнице огнестрел увидят, мусора сами заявятся. Барабанить им не будешь, лежи себе на койке – ничего не видел, ничего не знаю. Говорить, Вова, буду я. Одна. Меньше напутаем. Главное – в отказ не иди…

Раздался бухающий колоколом входной звонок. Времени обсудить все в деталях у сообщников не осталось. Марта быстро наклонилась к раненому и шепнула:

– Лежи и молчи. Сейчас я буду «колесо вертеть». Что бы ни сказала, не удивляйся… и не обижайся, Вова. Так надо.

Когда, сохраняя остатки достоинства, порог переступил Борис Аркадьевич, в доме Марты стало на одного бледного мужчину больше. Лицо бизнесмена напоминало рыхлый недопеченный блин с украшением из пары маслин. Маслины испуганно сновали по окровавленным тряпкам, разбросанным всюду, натыкались на медицинские склянки, куски бинта и клочки ваты. Запах лекарств и крови ударил Гольдману в голову, и он шмякнулся на диван, не задавая вопросов. Борис Аркадьевич боялся получить очевидные ответы.

– Ну?! – рявкнула Марта. – Доволен?!

Борис беззвучно хлопнул ртом, машинально потянулся к стоящему на столике стакану воды, но, заметив на стекле кровавые полосы – следы пальцев Гудвина, – отдернул руку, словно ошпарился.

– И что теперь делать будем? – Марта нависла над Гольдманом, как кошка над куском сала, – и есть противно, и выбросить жалко. – В тюрьму поедем, Борис Аркадьевич? Или за границу свалим? Выбор у тебя, Боренька, небольшой, но есть. Можешь в Женеве под крылом у дядюшки отсидеться, можешь здесь, в России, пулю схлопотать. Девчонка обещала Вове вас обоих пристрелить. – Марта достала из бара чистый бокал, налила в него коньяку и красиво, медленно выпила. – Или все-таки в тюрьму, а, Боря?

Разговаривая с любовником, Домино никогда не употребляла воровскую лексику. Бориса Аркадьевича раздражали слова, смысла которых он не понимал до конца, лишь догадывался по контексту и интонации собеседника. Бизнесмен любил конкретику, а не свои домыслы.

Сегодня Домино позволила себе подпустить воровского жаргона в речь.

– Ну что, Борис Аркадьевич, пойдем сдаваться? Ты сильно-то не переживай, в остроге тоже хорошие люди живут. Когда Вова на дно ляжет, я в хату весточку зашлю, мол, не фраер ты ушастый, а честный пассажир. Столичный фармазон. За это, Боря, будет тебе почет без венчания. – Очень старательно Домино показывала Боре, кто он есть на этом свете.

– Но… – пробормотал Гольдман и замолчал. На большее, чем слабое возражение, сил у него не достало.

Он закатил черные маслины, сверкнул белками и приготовился упасть в обморок. Марта не зря попросила Гудвина остаться. Как олицетворение неотвратимости наказания, окровавленный Гудвин сидел в кресле и нагонял на бизнесмена ужас одним своим молчаливым присутствием.

Марта плеснула коньяку в фужер, сделала вид, что не замечает просьбы в глазах Гольдмана, и с наслаждением сделала глоток. Спиртное ее сегодня не брало. И если бы не рана на плече Гудвина, она наслаждалась бы ситуацией по-настоящему, стояла в центре комнаты, болтала коньяк в фужере и ждала слезной мольбы.

Но времени не было. Временной разрыв между моментом выстрела и появлением Вовы в больнице не должен превышать разумных пределов.

И Марта поторопила Гольдмана:

– Ну, Боренька, выбор за тобой. Вова на дно ляжет, ищи ветра в поле. Отдуваться тебе придется.

– Дай мне выпить, – хрипло попросил Гольдман.

– Не дам, – усмехнулась Домино. – Решение должно прийти на трезвую голову. Чтобы потом не говорил – напоили-одурманили злые дяди-тети.