Как у нас было заведено в те годы, все читали свои доклады по бумажке. Это в конце концов вызвало раздражение прокурора республики Федора Кирилловича Глуха (ныне покойного).

– Слушай, – обратился он к одному из выступавших, – оставь в покое бумагу. Ты можешь просто и толково рассказать, что у тебя делается в области?

Докладчик растерялся, а Глух, выдержав паузу, махнул рукой: мол, продолжай. Я выступал в числе последних и минут сорок, как говорят, отчесал без запинки и… бумажки. Сел на место в зале, ребята одобрительно похлопывают по плечу.

– Ну, старик, будешь работать в Киеве, Глух только тебя и слушал.

Сам отшучиваюсь, но чувствую, что выступление было действительно удачным. Совещание закончилось, выходим из зала. Вдруг за спиной слышу голос Скопенко:

– Калиниченко, поднимись ко мне и подожди в приемной.

Думаю: вот и окажутся ребята правы и сбудется моя мечта – жить в Киеве. (Любил и люблю я этот город, как никакой другой.) Да и работа в республике открывала совершенно новые возможности в совершенствовании профессионального мастерства.

Скопенко приглашает сесть напротив, улыбается.

– Федор Кириллович спрашивает, на какую должность к нам пойдешь?

– Только не клерком.

– Что, согласишься важняком?[20]

– Конечно.

– Ну молодец. Я тебе самую лучшую квартиру в центре подберу. В общем, езжай домой и помалкивай о предложении, пока мы все не согласуем в ЦК.

Я вернулся в Запорожье с надеждой, что все закончится благополучно. Между тем произошли события, оказавшие влияние на мою дальнейшую судьбу.

…Внимательные путешественники в России подмечали с первого же взгляда то раболепство перед царем, какое пышно цвело при дворе среди людей знатных, очень высокопоставленных, колоссально богатых, которым, казалось бы, не было никакой нужды в этом раболепстве. Но дело было только в том, что множество людей при Николае именно раболепством и сделали себе карьеру. Если сам Николай любил нравиться тем, с кем говорил, то еще естественнее было тем, с кем он говорил, стараться понравиться чем-нибудь и как-нибудь ему – самодержцу, от которого зависело возвысить или унизить… Каждое слово его похвалы кому бы то ни было мгновенно подхватывалось решительно всеми и сразу, как магический ключ открывало счастливцу двери во все сердца, стоило только раскрыть для кого-нибудь свои объятия царю – и избранник фортуны терял уже счет объятиям, которые кругом для него открывались, и радостным восклицаниям, которыми его встречали всюду.

Наоборот, все сразу становились холодными к тем, кого постигла царская немилость, их не замечали, переставали их узнавать, может быть, боялись показать, что с ними знакомы, чтобы это не стало известно при дворе.

Все доносили и всё доносили: не опасаясь доносов, можно было говорить разве только с самим Николаем.

С. Сергеев-Ценский. Севастопольская страда

После войны в родной Азербайджан вернулся один из героев Сталинградской битвы, организатор и командир роты так называемых кочующих минометов, офицер-орденоносец Гамбой Мамедов. Его тут же взяли на работу в КГБ, и вскоре он возглавил следственный отдел в этом ведомстве. В той же системе работал никому тогда не известный Гейдар Алиев. Так уж случилось, что в конце 50-х Мамедов расследовал две скандальные истории, в которых был замешан Алиев. Одна была связана с изнасилованием, другая с самоубийством.

Дела по этим фактам были прекращены, но Алиев долгие годы побаивался Мамедова и, говорят, даже заискивал перед ним. Человек исключительной честности и порядочности, Гамбой Мамедов снискал себе уважение не только в республике, но и пользовался огромным авторитетом в Прокуратуре СССР, и поэтому, когда в середине 60-х годов решался вопрос, кому возглавить прокуратуру республики, его кандидатура никаких сомнений не вызывала.