Приличные экземпляры бабушек почти перевелись в этом мире кидалтов8, золотых нитей и стволовых клеток. А оставшиеся нуждаются в охране как нематериальное наследие человечества. Ведь даже слово babushka вошло в иностранные толковые словари наравне с ushanka, prorub’, perestroyka и другими обозначениями непереводимых русских реалий. Это хтоническая фигура, которая кормит на убой, лечит травами, закатывает трехлитровые банки солений на зиму, вяжет и рассказывает сказки. Но самая главная её черта – она сидит с внуками. Именно внуки придают смысл её булимическому созиданию и делают её персонажем семейного эпоса.

Не потому ли старорежимные бабушки так самоотверженно включались в заботу о внуках, что слишком рано становились матерями? В тридцать пять, когда ум и тело созревают до ласковой возни с грудничком, они обнаруживали себя лицом к затылку холодного подростка. И ничего не оставалось, как вынашивать нерастраченную нежность всё следующее десятилетие – то самое плодотворное десятилетие, когда физические силы, финансовые возможности и нравственный прогресс родителя идеально сочетаются с потребностями маленького человека. И вот в сорок с небольшим они получали на руки вожделенный сверток – внука или внучку. Как долго они этого ждали! Они бросали работу, продавали квартиры, забывали опостылевших дедушек – всё для того, чтобы быть со своим новым – главным, настоящим! – ребёнком, который прихотью судьбы административно связан с двумя неразумными существами, своими биологическими родителями.

Моя мама родила двух дочерей с такой разницей, чтобы прочувствовать материнство и в третьем, и в четвёртом десятке. Поэтому синдром русской бабушки ей неведом. Она не увлекается выпечкой, не делает домашний творог, не выращивает чайных грибов и всячески избегает гуляний с коляской. Она знает, что золотые филеры поддержат её носогубные мышцы, пока био-инженеры готовят сыворотку из стволовых клеток для обновления тканей – а там, глядишь, генетики вычленят ген старения и сумеют перекодировать его на обратный отсчёт.

Мы давно живём раздельно, и я с трудом представляю, чем наполнен мамин день. Но то, что он проходит в высшей степени деятельно, не вызывает сомнений. Мои же дни обычно проходят в состоянии цейтнота и деградации: я много планирую, но не успеваю и трети. Сейчас, обездвиженная низко опустившимся эмбрионом, я и подавно была тормозом для любых инициатив. Я предчувствовала, что мамин бодрый внедорожник забуксует в болоте нашего быта. Его колёса, застряв в размытой канаве, начнут вертеться вхолостую и с рёвом разбрасывать вокруг себя комья грязи. Можно даже предсказать географию расположения пятен: Гийому густо забрызгает спину, а мне придется утирать коричневые шлепки с лица. Кьяра пока не доросла до линии огня.

Я надеялась, что за месяц мама вряд ли сумеет нас развести, но боялась, что губительные зёрна сомнений будут брошены. Как назло, почва для них сейчас самая благодатная.

Мама долго не верила в серьёзность наших с Гийомом отношений. Ещё бы, ведь сама я поверила в неё только накануне первой годовщины нашей свадьбы9. В течение следующих лет мы добились того, чтобы мама считала Гийома «в целом приятным человеком», но на фоне её сокрушительной любви ко мне и Кьяре это выглядело почти холодной войной. И это объяснимо. Мама привыкла слышать, как по утрам я пою у зеркала, выбирая, какую шёлковую блузку надеть в редакцию. Теперь она видит меня по вечерам в скайпе, в тусклом искусственном освещении, которое подчёркивает мешки под глазами. Я, как правило, в растянутой домашней кофте, заляпанной остатками ужина, и еле ворочаю языком от усталости. И если я знаю, что Гийом изо всех сил старается облегчить наши бытовые тяготы, то мама по ту сторону скайпа уверена, что именно он и есть причина бесчеловечных условий моей новой жизни.