– Мне кажется, что она протирает мне глаза изнутри, – сказала Наоба, – на них как будто образовывается плёнка, и я смотрю сквозь неё, вижу мир, в котором главенствует смерть. А мама снимает эту плёнку – и я снова становлюсь прежней…

Но последние слова прозвучали не совсем уверенно.

Они прошли также науку телесной любви. Несущие Смерть не могли любить и быть любимыми, в том, чему их обучали, не было места таинству и чувствам. Близость мужчины и женщины представляла собой лишь инструмент, с помощью которого можно было получить нужные сведения, ближе подобраться к жертве, в конце концов – просто сбросить напряжение, мешающее сосредотачиваться на выполнении задания. И чем изощрённее становились объясняемые им приёмы получения наслаждения, тем сильнее Саблезуб ощущал, как словно втаптывается в грязь всё то, о чём он мечтал, любя Бирюзу, то, что происходит между ним и Наобой. Они не прекращали своих встреч, им не нужны были никакие изыски – важна была близость скорее духовная, чем телесная, и всё происходило так же, как и в первый раз – спонтанно и порывисто, горячо и бережно одновременно, и это было наслаждение, которого никогда не постичь, следуя чётким и конкретным инструкциям учителей.

А затем обучение подошло к концу.

Одинокий всадник, постучавший подвешенным на цепи молотком в ворота Школы телохранителей, был закутан в тяжёлый плащ с низко опущенным капюшоном. Часовых он не захотел показать лицо и назваться, лишь потребовал позвать Наставника, при этом произнести непонятное слово. Солнце уже опустилось за кромку недалёкого леса, но основатель Школы, известной во всем Четверокняжестве, Междуречье и даже за их пределами, не спал. Он сидел за столом перед раскрытым огромным фолиантом в старинном кожаном переплёте; огонёк искусно сделанного светильника с полированным отражателем бросал чуть мерцающий свет на пожелтевшие страницы с написанным хитрой вязью текстом, ещё несколько столь же внушительного вида книг лежали рядом. Однако Наставника даже сейчас трудно было спутать с учёным, всю свою жизнь посвятившим одной лишь науке. Даже в том, как он переворачивал страницы, поворотах головы и просто в осанке чувствовалась страшная сила – не та, которую демонстрируют на ярмарках, разгибая подковы и поднимая гружёные зерном телеги, а грозная способность в любой миг взорваться каскадом молниеносных ударов, захватов и бросков, рассыпая вокруг смерть даже без помощи висящего на поясе кинжала с хищно изогнутым клинком.

Узнав о словах путника, он немедленно покинул свою комнату на втором этаже терема и сбежал по лестнице так стремительно, что ученик, вдвое младше его по возрасту, лишь покачал головой, в который раз спрашивая себя, не являются ли густо засеребрившая коротко стриженую голову Наставника седина и резкие морщины у глаз и рта маскировкой.

Вскоре Наставник остался с гостем наедине. Хозяин запер тяжёлый засов, плотно задвинул шторы и извлёк из ящика стола странное устройство, напоминающее причудливое соединение нескольких геометрических фигур из толстой серебряной проволоки. Что-то повернув в устройстве, Наставник поставил его на стол и обратился к хранящему молчание гостю:

– Можешь снять свой капюшон и расслабиться. Здесь – одно из самых безопасных мест в мире. От людей тебя охраняет сотня лучших воинов Запада, а от магического зрения – подаренный тобою амулет.

Пришелец сбросил капюшон, и оказался весьма почтенным, но всё ещё крепким стариком с тяжёлой гривой седых волос и седой же окладистой бородой. Кожу широкого лица с крупными чертами во множестве иссекали морщины, но сама она была здорового цвета, без следов старческой пигментации или болезненной бледности. Большие карие глаза смотрели твёрдо и внимательно, а всё ещё полные губы улыбались тепло и дружелюбно.