Но в письмах существуют иные указания, гораздо более ясные, которые прямо свидетельствуют о том, что Бестужев отгонял от себя мысль о всех тех вопросах, за кратковременное увлечение которыми заплатил так дорого. Он при случае всегда говорит о своем прошлом с нескрываемым сожалением и почти что раскаянием и часто подчеркивает свой верноподданнический патриотизм – и все это очень искренне. Уже в 1832 году он пишет, что давно излечился от химер «преобразовать мир с веником в руках», что его искреннее желание теперь – предаться словесности, жить мирно, уединенно, знаться более с книгами, чем с книжниками, и заглядывать в свет для того только, чтобы переводить его на бумагу. «Я не убит судьбою, – говорит он, – ибо, увидев неправду своих политических начинаний, отступился от них и с тех пор совесть моя чиста против Бога и царя».[150] Иной раз он находил для своего прошлого и более мягкое, хотя не менее печальное слово. 14-го декабря 1832 года он писал: «Сегодня день моей смерти. В молчании и сокрушении правлю я тризну за упокой своей души, и когда найду я этот упокой? Воспоминания лежат в моем сердце как трупы – но как трупы-мощи».

Все это указывает на то, что в лице Бестужева мы вовсе не имеем человека, для которого политическая мысль была бы необходимой умственной потребностью и политическая деятельность – потребностью темперамента.[151]

Тем не менее, в 1823 году В. Туманский называл Бестужева «столпом русского коренного либерализма».[152]

Это должно понимать в том смысле, что Александр Александрович хоть и не был политиком по призванию, но любил словесно политиканить и притом очень громко.

Книги политического и публицистического характера интересовали его с молодых лет и входили в программу его широких умственных интересов.[153] О знакомстве своем с литературой свободомыслящей он сам так говорил в своих показаниях:[154] «По званию своему я следил военные науки, для забавы занимался литературой, но по наклонности века наиболее прилежал к истории и политике.[155] Впрочем, смело сказать могу, что я не оставил ни одной ветви наук без теоретического или практического изучения и ни одно новое мнение в науках умозрительных, ни одно открытие в химии или механике от меня не уходило. Случай, равно как и желание, дали мне сведения о статистическом состоянии России с разных сторон. После школы принялся за науки и занимался один, считая свой рассудок лучшим руководителем. Свободный образ мыслей заимствовал из книг наиболее, и восходя постепенно от мнения к другому, пристрастился к чтению публицистов, французских и английских до того, что речи в палате депутатов и house of commons занимали меня, как француза или англичанина. Из новых историков более всех делал на меня влияние Герен, из публицистов Бентам, что же касается до рукописных русских сочинений, они слишком маловажны и ничтожны для произведения какого-либо впечатления. Мне же не случилось читать из них ничего, кроме о необходимости законов (покойного фон-Визина), двух писем Михаила Орлова к Бутурлину и некоторых блесток А. Пушкина стихами.

В укоренении сего образа мыслей никого обвинять не хочу – я сам искал таких знакомств, впрочем, хотя и не в оправдание себе скажу, что едва и не треть русского дворянства мыслила почти подобно нам, хотя была нас осторожнее».

Таким образом, объяснять либеральный образ мыслей Бестужева, как объяснял его Греч,[156] неудовлетворенным тщеславием или фанфаронством благородства, или унынием и исканием развлечения – значило бы унижать Бестужева, но, с другой стороны, нет данных, чтобы считать его либерализм глубоким выстраданным убеждением. Он, как увидим сейчас, смотрел довольно легко на свою политическую агитацию.