– Экплутатры, – еле выговорил это слово отец, – сами убежуть. Власть же наша теперь, рабочая, а значит – и сила наша, – размышлял захмелевший отец.

– Пока нет. Это в Питере и Москве большевики молодцы, быстро все делают, а у нас хламья всякого много. Они и за рабочих вроде, а делают против. В Киеве почему-то считают Донбасс украинским, и не слишком расположены к России.

– Как? Донбасс? – удивленно спросил отец. – Мы ж с Расеи пришли и построили здесь все, на пустом месте. Так нельзя.

– Они говорят, что в селе живут украинские крестьяне, а в городах русские и переделанные на русский лад украинцы. Если коротко – раз земля за украинцами, то это ихняя территория, а города расположены меж этих сел. В Киеве собрались выходцы из австрийской Галиции и командуют. Им Россия, как бельмо на глазу, – хотят отделить от нее Украину. Не понимают, что украинцы тоже рабочие и крестьяне, и им советская власть даст и землю, и все остальное, а те ж не дадут.

– Вот приезжал твой дед из деревни, – вмешалась мать, – он вот это сало привез… так балакает так – ежели зимой земли им не дадут, то они ее к весне сами поделят. Сколько ж терпеть народу без земли? Он ще сказав, что селяне этот годок терпели, но больше не будут.

– Большевики им уже дали землю. Пусть теперь крестьяне по закону забирают землю. По большевистскому закону, – подчеркнул Сергей.

– Я слыхала об этом, – вздохнула мать. – Но как-то не верится…

– Верь, Анна, – удовлетворенно проговорил запьяневший Федор. – Это твоя крестьянская душа не верит новой власти. А большевики – молодцы! Они не украинские политики, не тянут – раз-два и наше.

– А может можно договориться всем… и Киеву тоже… и вместе революцию двигать? – проговорил молчаливый Петр, вернувшийся к своему прежнему вопросу.

– Вряд ли. Особенно с Киевом. У них национальные интересы, а у нас – рабоче-крестьянские. Мы хотим справедливости для всех, независимо от их национальности, а они наоборот – свободу только украинцам… к тому же галицийцы хотят командовать Украиной без участия наших губерний и городов. Это в корне нас различает.

– Кого?

– Большевиков и раду.

– Но эсеры и меньшевики тоже за социалистическую революцию! Вон, они возглавили наш профсоюз, и мы живем не хуже, чем рабочие с патронного. Они тоже за рабочих.

– Ты, брат, не до конца понимаешь это. Я уже говорил тебе и снова повторю, а ты своим расскажи. Меньшевики и эсеры хотят все сделать постепенно, вместе с буржуями да с помещиками. Но вместе с буржуями мы далеко в революции не пойдем. Мы от них должны нашу страну очистить, а потом и мир строить, и коммунизм. А вместе с ними мы не построим, они будут мешать. А чтобы не мешали, надо часть их сделать рабочими – пусть понюхают, как живут эксплуатируемые… а других, если потребуется, уничтожить.

– Так много уничтожить-то придется.

– Пусть. Но с ними ничего общего не получится. Это вам они мозги законопатили, что они революционеры. Но с ними будешь ты свой горб гнуть на буржуев, как и гнул. Понял? – и сочувственно добавил: – Нет в тебе, Петр, классового чутья.

– Может быть, – неуверенно согласился Петр.

– Хватит спорить, – сказал отец, разливая водку. – Давайте еще за встречу.

Мать сказала, что ей хватит, отказалась и Антонина. Отец не возражал. Но отказался и Петр, объяснив, что ему рано утром идти на работу, и он себя плохо чувствует с похмелья. Когда выпили по второй, в дом осторожно вошли дети Петра. Ане было уже одиннадцать лет. Худая, с тоненькими косичками и большими черными, как у матери, глазами, выделявшиеся крупными каплями на бледном лице. Виктор был меньше ростом, наоборот – коренастый и круглолицый, со светлыми волосами. От открывшейся двери огонь в лампе заколебался, и причудливые тени пошли гулять по стенам.