Моя мать родила ему семерых детей, но драгоценных мальчиков из них было всего двое. Первым родился мой брат, а потом я. Между нами на свет появилось три дочки, и еще две – после меня. Их звали Хамида Бано, Наджма Биби, Бахти Маал, Гул Райна и Назим Ахтар. Я перечисляю здесь их всех, потому что в детстве ни разу не видел их имена написанными на бумаге. О них говорили только применительно к мужчинам: дочери моего отца, сестры Зиауддина и Саида Рамзана. Их никогда не упоминали отдельно. То же самое касалось и моей матери: она была женой Роула Амина, матерью Зиауддина и Саида Рамзана.

Тот факт, что в нашей семье преобладали женщины, становился еще более наглядным в сравнении с обитателями соседнего дома, где рождались одни мальчики.

Там жили наши двоюродные братья – семья моего дяди, – в домике точь-в-точь как наш, с глинобитной крышей. На ней у нас было что-то вроде игровой площадки, которая называлась чам, где все дети – и мальчики, и девочки – с громкими криками носились туда-сюда, прыгали и играли в лапту. Наши подружки в Баркане, беспечные и счастливые, были еще в том возрасте, когда не могли навлечь на себя стыд или бесчестие. Иногда они, разыгравшись, заворачивались до самых глаз в платки матерей или старших сестер, пряча под ними свои маленькие носики и нежные щечки, желая в точности походить на взрослых, которых они любили и с которых брали пример. Через пару лет, когда моим приятельницам исполнялось двенадцать-тринадцать, они начинали носить платки сами, уже постоянно. Взросление обязывало их блюсти свою честь, поэтому они пропадали с детских площадок на крышах и с деревенских улочек, по которым когда-то носились от дома к дому, и сидели взаперти в четырех стенах. Перебравшись сверху вниз, мои бывшие подружки – и младшие сестры тоже – слышали топот детских ног по крышам у себя над головой, напоминавший им о былой свободе. Мы с мальчишками продолжали резвиться и играть в лапту. А девочки, одна за другой, исчезали, словно падающие звезды, но ни у кого это не вызывало вопросов. Они сидели внизу, под нами, готовили еду и перешептывались между собой, а через пару лет выходили замуж и рожали детей, а если нет, то тряслись от страха, гадая, кого им предназначат в мужья.

Моя мать очень заботилась о стенах нашего домика. Раз в год она обмазывала его изнутри свежей глиной, разглаживая и выравнивая ее с такой гордостью и тщанием, словно украшала стены роскошного особняка. Но ее забота о жилище, где укрывались она и мои сестры, не мешала радостным новостям из дядиного дома просачиваться внутрь. Каждый раз, когда у них рождался следующий мальчик и все женщины деревни являлись поздравить мою тетку, разочарование отца, произведшего на свет столько дочерей, становилось все горше.

– Почему у них в доме всегда весна, а у нас осень? – вопрошал он.

Мы, пуштуны, воинственный народ. Сыновья означают, что у мужчины есть армия. Стычки, обычно на словах, и конфликты случаются у нас часто. Если отец ссорится со своими братьями, ссорятся и их дети. Если дядья воюют между собой, то и двоюродные братья тоже. Нас, двоих мальчиков, для армии было мало. Мои сестры в счет не шли. Если что-то и могло испортить отцу настроение, так это зависть.

– Ты никогда в жизни не будешь счастлив, – как-то раз сказала ему мать, пока все мы, потрясенные, смотрели на них, раскрыв рты. – Окажись ты хоть в раю, все равно будешь говорить, что у соседей рай лучше!

Мой отец постоянно сокрушался насчет удачливости брата. Много лет спустя, когда я уже отделился от него – и территориально, и духовно, – он сказал: