– Прости, – кротко говорю я, – меня казнят сразу или я имею право на судебное разбирательство?

Она прожигает меня взглядом, давая понять, чтобы я больше даже не думал о плоских шуточках. За это время я успел понять, что шоколад – это ее жизнь. И то, что я украл его у нее, мне с рук не сойдет. Вот честно, если бы шоколадизм был религией, она была бы ярым его приверженцем.

– Да пошел ты, Лоан. Я не так давно захотела их поесть, расслабиться, пошла за нами, а там ничего! Ноль! Nada! Nic!

– «Nic»?

– Это по-польски, – объясняет она, уперев руки в бока. – Ой, да какая разница. Важно лишь то, что ты смел целую коробку, а я покупала их для СЕБЯ! Ну твою мать.

Я наблюдаю за ней, пытаясь не засмеяться. Я часто смеюсь, когда она кричит на меня, и одному богу известно, насколько она это ненавидит. Но что я могу поделать, если, высказывая недовольство, она тараторит со скоростью света и постоянно машет руками?

Я пару раз киваю, не в силах переварить все, что она мне кричит. Вдруг она останавливается. Несколько секунд мы молчим. Возможно, она ждет реакции… Я неуверенно пробую:

– Хорошо?

Это скорее вопрос, чем что-то еще. Она сразу успокаивается, скрещивая руки на груди. В ее глазах проскальзывает проблеск подозрения, который рушит мои попытки ее перехитрить.

– Почему ты ничего не говоришь? Обычно мы спорим так, что кажется, будто сейчас Четвертая мировая начнется.

Я морщу лоб.

– Четвертая?

В ответ на мой идиотский вопрос она неопределенно взмахивает рукой, словно говоря: «Ну естественно!»

– Да, Третья – это смерть Джона Сноу, ты же знаешь.

Я киваю. Как я мог забыть?

– А, да, точно. Ну, сегодня я не буду с тобой спорить.

– И почему же?

Сомневаюсь, стоит ли ей говорить. Джейсон не стал бы мяться, он сказал бы все прямо. Но я не Джейсон, я хорошо ее знаю и знаю, как она отреагирует. А она может воспринять это не очень хорошо… Да и черт с ним! Если через три секунды я не придумаю ответ, она поймет, что я вру. Лучше уж быть честным.

– Ну потому, что я знаю, что у тебя… Ну ты понимаешь… красные дни.

Даже мельчайшее проявление гнева вдруг исчезает с ее лица. Я жду, пока она обработает услышанное: кажется, для этого ей требуется несколько лишних секунд. Едва до нее наконец доходит, ее глаза расширяются, и она тут же краснеет. Я почти улыбаюсь – настолько это мило. Но все же сдерживаюсь, чтобы не лишиться головы.

– О боже… – бормочет она недоуменно, – ты знаешь, когда у меня месячные?

– Ну да.

– Но откуда?

– Виолетта, я живу с тобой полгода.

От шока она открывает рот.

– О боже мой! – стонет она, закрывая лицо руками.

Я мягко улыбаюсь, подхожу и обнимаю ее. Моя одежда намокает от влаги ее кожи, но я не отпускаю ее. Мне нравятся ее волосы. Они пахнут яблоками. Никогда не замечал.

– Перестань, это ерунда.

Если честно, мне плевать, когда у нее месячные. Не то чтобы я вычеркивал дни в календаре и следил за этим.

Виолетта мягко отстраняется и пристально смотрит на меня с максимально серьезным видом.

– Лоан, я многим готова с тобой делиться. Последним мороженым «Бэн энд Джерриз», тем, как меня впервые отшили, или даже шоко-бонс – фиг с ними! Но только не тем, сколько дней осталось до моих месячных.

Я закусываю щеку, чтобы не рассмеяться от нелепости ситуации. Но есть и хорошие новости: она больше не злится из-за этих несчастных шоколадок.

– Знаю. Уже забыл.

Она одаривает меня ангельской улыбкой, и я забываю обо всех своих сегодняшних метаниях. Затем она отодвигается и вдруг бьет меня по груди.

– Ай!

– И не думай, что злюсь я из-за месячных! Сексист недоделанный!

Я наблюдаю, как она, развернувшись, летит, словно фурия, в ванную. Вне всяких сомнений, наступило страшное время…