Самолет расстреливал колонну с беженцами. Люди врассыпную мчались по полю. Мама с братиком-младенцем на руках спряталась за деревьями. Аню она звала с собой, но пятилетка упала, отстала. А потом суматошно побежала по дороге назад. Запаниковала. Замечательная мишень в красном платье.

Пули вспороли пыль в метре от нее. Самолет ушел на разворот. Аня растерянно ждала приближающуюся смерть одна на пустой дороге. Из кустов слева и справа звали бежать к ним. Но девочку как парализовало. Она застыла. Зажмурилась. Гул мотора все ближе.

Сбил с ног какой-то солдат. Притянул к себе, прижал, закрыл собой. Аня уткнулась лицом ему в грудь. Отчаяние как выключили. Спазм прошел. Девочка поняла, что может пошевелиться. Что нормально дышит.

Ощущение ткани гимнастерки под щекой, пуговица, которая вдавилась в висок. Свободной рукой девочка вцепилась в рукав мужчины. Солдат бормотал что-то успокаивающее. Пару раз сильно вздрогнул, когда пули били по дороге совсем рядом, у лица, головы.

Анна не в курсе, сколько ему было лет. Рядовой или сержант, например. Из какого рода войск. Ну, понятно, что, по идее, пехотинец. Но может быть, и связист, например.

Она не знала его имя. Ничего. Кроме памяти о гладкой застиранной ткани перед лицом. Запах пота и табака. Биение чужого сердца. И негромкий голос.

Он не погиб. Зацепило руку, плечо. Отдал девочку матери, когда фашист улетел. Кто-то наскоро перевязал его. Солдат ушел догонять своих.

Аня и мама с братиком пристроились к знакомым, их пустили в телегу. Немыслимая щедрость и доброта. Чтобы поместилась женщина с детьми – выкинули на обочину чемодан. Хозяйка барахла голосила по этому поводу. Аня, вернее Анна Ивановна, до сих пор помнит ее злые взгляды.

– Вот с тех пор я и люблю мужчин. Особенно военных.

Я уже говорила, что глаза у нашей санитарки были яркими, с огоньком? Она сказала про военных с таким чувством, весело, что засмеялись мы обе.

Замуж выскочила за офицера в отставке. И много раз влюблялась в самых разных мужчин, хоть чем-то напоминавших героя ее детства. Кто-то пах похоже, чей-то голос казался тем самым. Большая часть ее увлечений имела отношение к армии.

– Когда их угощаю, балую, вспоминаю того самого. Будто ему приятно делаю.

Я кивнула. Мне было понятно.

Больше наши дежурства не совпадали. Тем более, чтобы вот так – остаться вдвоем и поболтать. Тот хирург, о котором я вам говорила, санитарку не обижал. И платонический роман тянулся долго. Пока Анна Ивановна не оставила… Нет, не работу. Этот мир. Она умерла на дежурстве. На боевом посту. Без стонов и жалоб. Во сне.

Это сейчас моя младшая – чемпион страны по служебной кинологии, ведущий кто-то там, эксперт и прочие пироги.

История приключилась зимой. Тридцать пять лет назад. Мы тряслись в наполненном саранском автобусе. Две сестренки. Одна школьница, вторая в детский сад ходит.

Впихнуться в переполненный транспорт самое настоящее приключение: глаза на лбу, пуговицы на асфальте, ноги оттоптаны. А мелкая – целая, невредимая, мною втиснута недалеко от входа между сидящими гражданами. Рядом с ней в углу бабуся, хорошо за семьдесят, но бодрая, веселая, трещит, болтает с соседкой. Везет большую корзину, снаружи завязанную платком. Сквозь плотную ткань пробивается наружу сногсшибательный аромат свежей, еще теплой выпечки. А за покрытым узорами окном – минус тридцать. Или минус двадцать с большим хвостом.

Автобус тыр, дыр, трясется, везет нас домой. Сбоку цепляюсь за поручень, зеваю, стараюсь, чтобы меня толпой не оттащило слишком далеко от уютно пристроившейся Шумак-младшей. Она полна энергии, головой крутит. И вот вижу я, что детский любопытный взгляд все чаще и чаще останавливается на корзине…