– Огаи-аджан, завтра с утра я обязан быть во дворце, у меня ежеутренний осмотр Ахмад-шаха. Его императорское величество ждет результаты анализов. – С каждым упоминанием шахиншаха следователь становился все уступчивее. Воронин приосанился и уже почти на равных предложил: – Но если я вам понадоблюсь, огаи-Низами, меня всегда можно найти дома. Или послать за мной моего слугу, если я окажусь во дворце. Моего друга убили, когда он выходил из моего дома, и для меня вопрос чести – помочь правосудию наказать виновного.

Огаи-аджан снова нахлобучил кокарду и вместо ответа рявкнул на своих помощников. Те бросились к трупу, неловко подняли его, переложили в прибывшую телегу. Уже погрузив зад в бричку, почтенный огаи-Низами спохватился, что убийца так и не найден. Он поднял руку с тремя растопыренными толстыми пальцами и строго сказал:

– Даю вам три дня. Три. Не найдется до тех пор убийца, будете убеждать судью, что это не вы.

Остаток ночи Александр провел без сна. Закинув руки под голову, валялся на тюфяке, разложенном на плоской крыше. Внизу, в саду, невозмутимо журчал фонтан, вокруг нагло звенели комары, над головой сияли и мигали бесчисленные звезды. В голову лезли глупые, неуместные мысли. Вспоминались времена Решта, их с Туровым совместные застолья, рассказы полковника о схватках с непокорными правительству полудикими кочевниками, о наступлении турецких подразделений на Каспий, которые бригада подавляла вместе с силами Деникина и британским корпусом генерал-майора Денстервиля. Как-то полковник в одиночку выехал из крепости навстречу вооруженным лезгинам и съехался с ними на равнине. Всадники долго стояли друг против друга, пока казаки из крепости держали лезгинов на мушках своих берданок. Время от времени далекие фигурки начинали бурно жестикулировать, и тогда Александр опасался, что кто-нибудь из солдат не выдержит и начнется пальба. И как же всем полегчало, когда всадники принялись жать друг другу руки, а потом все вместе двинулись к крепости – пировать, брататься и обмениваться подарками. В те годы Александр увлекался фотографией и нередко вместе с Туровым и отрядом его казаков разъезжал по близлежащим аулам и холмам Гиланского округа. Перед глазами вставал и другой Туров, заботливый и расстроенный, каким он был, когда навещал в госпитале раненых бригады.

Владимир Платонович был человеком общительным, любимец солдат и офицеров. Доктор Воронин казался полной его противоположностью – сдержанный, замкнутый. Полковник был старше Воронина лет на пятнадцать, вдобавок он был непоколебимым монархистом – ему одинаково были отвратительны и кадеты, и большевики. Александр поддерживал Временное правительство и выборы в Учредительное собрание. И, несмотря на все это, Александр не устоял перед теплом и доброжелательностью Турова. Правда, после того как в январе 1918 года большевистский военно-революционный комитет расстрелял отца Воронина, члена астраханской городской думы и правого эсера, Туров при Александре старался о происходящем в России не заговаривать. Не хотел лишний раз причинять боль.

Разными судьбами они оказались в Тегеране и здесь продолжали изредка, но с взаимным удовольствием встречаться в гостеприимном доме Веры Ильиничны Емельяновой и ее дочери Елены Васильевны. А теперь отважный до безрассудства офицер, бросавшийся в любую переделку, выходивший целым и невредимым из всех схваток, убит подлым ассасином в тихом переулке у порога Воронина.

Случившееся не только лишило Александра старшего товарища. Это преступление вытащило один из последних кирпичей в покосившейся кладке мирового порядка. Если бы Туров погиб в бою с прикаспийскими повстанцами, это была бы трагедия, но трагедия ожидаемая, осмысленная. Смерть от руки злоумышленника разметала остатки справедливости и человеческого достоинства. Пока преступник не будет пойман и наказан, Александра будет мучить чувство вины. Ради себя самого он уже давно решил не трепыхаться, но одно дело – он, а другое – Туров или, хуже того, Елена Васильевна. Стоп. О Елене Васильевне он запретил себе вспоминать. Вместо этого надо обдумать все, что он знает о случившемся.