Судя по всему, идти в семинарию Даниелю хотелось не слишком; впрочем, и уходить из нее раньше времени он также не стремился.

«На мою беду, – будет вспоминать он, – меня сначала, против моей воли, отдали в сие достойнейшее заведение, а потом, опять же против воли, из него забрали».

Дефо запамятовал: всё было не совсем так, а вернее, совсем не так: Даниель, можно сказать, забрал себя из Ньюингтона сам.

«Достойнейшее» – иначе не скажешь: в семинарии учили ничуть не хуже, чем в Оксфорде или Кембридже, куда сыну пресвитерианина, нонконформиста путь был заказан. Учили отнюдь не только богословию, как в семинарии положено, но и многим другим – «мирским» – наукам; «Оптику» Ньютона и «Начала» Евклида, которые изучал в Ньюингтоне Даниель, богословием при всём желании не назовешь. Учили математике, астрономии, логике, философии, истории, географии (которая давалась Дефо, при его страсти к путешествиям, особенно легко). И языкам, конечно. Юный Даниель не только читал по-древнегречески и на латыни, но и вполне складно писал на этих языках. Бегло говорил по-французски и по-испански, изъяснялся на итальянском и даже – худо-бедно – на голландском.

Учили, словом, в ньингтонской академии на совесть. Учили до тех пор, пока, спустя тридцать пять лет, в 1714 году, парламент с подобными «крамольными» учебными заведениями не покончил Актом против раскола (Schism Act), инициатором которого парадоксальным образом явился один из самых образованных людей своего времени, видный тори, друг и корреспондент Свифта Генри Сент-Джон, лорд Болингброк, о котором еще будет сказано.

При том, как легко давались Даниелю науки, своими обширными познаниями он, хвастун по природе, не хвастался, отдавал должное соученикам, пусть и не столь даровитым и работоспособным. И, как и в детстве, отличался повышенным чувством справедливости, нравом решительным, благородным:

«Дать сдачи негодяю я готов был всегда, но никогда не хватало мне красноречия назвать негодяя негодяем, а дурня дурнем».

Подобному искусству – заметим вскользь – он мог бы поучиться у своего младшего и не менее именитого современника, доктора Джонатана Свифта: автор «Гулливера» в своем журнале «Экзаминер» («The Examiner») не выбирал выражений, причем «галантерейщику» Дефо от настоятеля дублинского собора Святого Патрика доставалось едва ли не больше, чем остальным.

Да, был скромен, не заносчив и в то же время знал себе цену. Вот что напишет он о себе в третьем лице в ответ на обвинения Свифта в невежестве:

«1. Французским владеет так же бегло, как и своим родным английским.

2. Обладает достаточными познаниями в области экспериментальных наук.

3. Знаток географии, весь мир у него как на ладони.

4. Искусен в астрономии.

5. Начитан в истории».

Чем, казалось бы, не безудержный панегирик самому себе? Вместе с тем каждый «пункт самовосхваления» кончается одной и той же иронической репликой как бы от имени Свифта, своего рода «снижающим» рефреном-комментарием: «А всё же человек этот необразован».

Себя судил строго, да и относительно своего окружения особых иллюзий не питал. С младых ногтей, еще до Ньюингтона, и до самой смерти «недорого ценил громкие права»: знатность, достаток, эрудицию ставил ниже чести и справедливости – если воспользоваться названием одного из лучших его памфлетов «Призыв к чести и справедливости». Об этом же его довольно неприхотливое двустишие из поэмы «Чистокровный англичанин», о которой речь впереди:

Да, громкие права ценил недорого, что, однако, не мешало ему во все времена стремиться к знатности и богатству, считать себя джентльменом – «образцовым джентльменом», как он назовет один из своих последних памфлетов. И обижаться и раздражаться, когда ему в праве называть себя джентльменом отказывали.