– Удобно. Но… Как бы правильно выразиться…

– Неприятно?

– Да нет. Они, конечно, хороши собой, очень ласковы и выполняют любое твое желание. И специфические данные на высшем уровне, и обучены своему делу просто поразительно. Но, всё-таки, что-то… не то!

– Вроде скотоложства?

– Да! Именно. Точно! Нет полного удовольствия оттого, что с гурио совершенно невозможно ни о чем говорить. Они ужасно примитивны. Сексуально совершенные животные – и только. Как кобели. Он сделает всё, что, сколько и как ты хочешь, но после этого сразу – отсылаешь его. Как робота. Робот тоже всё делает, только от его присутствия ни тепло, ни холодно.

– Вот именно.

– Но зато это удобно: экономит время, силы, нервы. А им всё равно: они совершенно тупы и бесчувственны.

И тут Дан буквально взорвался:

– Нет!!! Не бесчувственны они! Малоспособны? Относительно – да. Примитивны? Да их же почти ничему и не учили. Поставили в детстве крест на их способностях и на том успокоились. А они, всё-таки, – люди. Люди! Я это знаю. Хорошо знаю! – Он повернулся к Лалу. – Почему, почему же ты тянул столько времени? Я же… я же слишком давно тоже считал, что у нас не всё в порядке.

– И не единым словом не обмолвился об этом, – попытался оправдаться Лал. Больше перед собой, чем перед Даном.

– Как и ты почему-то. Не принято ведь об этом говорить: вжились мы все – с детства – в представление о непогрешимо окончательной правильности устройства нынешнего общества. Сломать, отказаться от него ведь не легче, чем пришлось мне с физическими представлениями, чтобы поверить в гиперструктуры. Великое всеземное общество интеллектуалов – ученых, инженеров, деятелей искусства: демократичное до последней степени! Вооруженное совершенными теориями и сверхмощными моделирующими машинами. Способное на совершение только крупнейших принципиальных ошибок! То, что мы имеем, даже хуже рабства: раб мог стать свободным, а неполноценный… О чем говорить! А они ведь люди – чувствуют, как люди: я это знаю очень давно.

– Ты тоже: специально интересовался неполноценными?

– Нет. Это получилось иначе.

Тогда – давно ещё – когда я подошел к идее гиперструктур. Принятие её требовало отказа от слишком большого количества существовавших представлений.

Я вел мучительные поиски возможности обойти необходимость добраться до истины тем путем. Они требовали напряжения сверх всяких пределов, – и с какого-то момента я начал замечать, что у меня вообще перестает что-либо получаться. Появился непонятный страх, тоска. Ночью – не мог оставаться один, так как не спал почти совсем.

Я стал тогда каждый вечер вызывать к себе одну и ту же гурию. Она была не очень-то молода, тучная, с большим животом и грудью. У меня не было совсем желания, но с помощью своего искусства она иногда добивалась, что я брал её, после чего ненадолго чуть успокаивался. В остальное время мне было достаточно того, что я не один. Ощущение её присутствия, тепло её тела, к которому я прижимался, даже звук её дыхания помогали мне пережить ещё одну бесконечную ночь.

Через несколько дней, вернее – ночей, она начала ко мне привыкать.

– Тебе плохо, миленький? – спрашивала она, ласкаясь ко мне.

– Да, Ромашка. – Ведь нормальных имен у них нет.

– А сейчас сделаю так, что будет хорошо тебе. – И старалась, сколько могла – но безрезультатно.

– Говори, – просил я её. – Рассказывай что-нибудь.

– Что рассказывать, миленький?

– А что угодно.

– Прости: нечего мне рассказывать – не знаю я ничего.

– А ты расскажи про себя.

– Да разве можно?

– Ну, я тебя прошу.

…Она, действительно, знала и понимала очень немногое.

В школе ей всё плохо давалось, – некоторые дети дразнили её за это. Потом ей сказали, что она поедет в другую школу, где дразнить её никто не будет.