Маша легко прощала чужие слабости: «со своими бы вовремя разобраться». В сущности Ренат Гордеев не из худших, во всяком случае, интеллигентен, образован, интересен. Всё остальное не в счёт.

Замуж за него она не собиралась, впрочем, и он не приглашал, и она сама в ближайшее столетие менять свой статус не планировала. Замужество всегда маячило в некой отдалённой туманной дымке без лица и идеи, обставленное хламом необязательных декораций, которые в любой момент можно отодвинуть или вовсе убрать, или, напротив, в случае острой надобности поместить временно на первый план. Впрочем, ровно настолько, чтобы усыпить бдительность претендента, по мнению Маши, всякий раз слепого самоубийцы, потому что только незрячий может позволить себе всерьёз воспринимать её любезность как истинное желание расплатиться за чей-то безрассудный и бескорыстный порыв собственной свободой. Да и бескорыстный ли? Никогда ни одного убедительного аргумента!

Замужество? Нет, нет и нет! Маша с пяти лет знала, как и на что потратить бесценные мгновения жизни, как её устроить и обустроить, кого и насколько подпускать к себе, а кого держать и при этом удерживать на безопасном расстоянии. И никогда ни для кого ни при каких обстоятельствах не сокращать этого расстояния ближе вытянутой руки. Принцип, интуитивно сформированный в детстве, работал чётко и безотказно. Не было подруг, были приятельницы. Не было друзей, были соратники. Не было любимых, были любовники.

Ах, да, любовники! Особая статья. С ними следовало всегда соблюдать максимальную осторожность. Маша не могла позволить себе быть слабой, но должна была ею казаться. Она принимала «любовь», отвергая примитивное затасканное слово «секс». Она наслаждалась ею, купалась, ныряя всё глубже и глубже в её упоительные воды, но, выныривая и радостно распростёршись на слегка влажных простынях, мгновенно возвращалась к себе всеми помыслами и желаниями, стараясь при этом сохранить облик хрупкого, беззащитного существа, чтобы партнёр не разгадал её трюк, её «уход» и продолжал пребывать в ощущении её окрылённой влюблённости, которая реально была адресована совсем не ему. Когда обмякшее тело, каждой клеточкой поющее гимн радости, непроизвольно начинало склонять душу к несвойственному поведению, то мгновенно включался внутри неё некий механизм, наподобие маятника раскачивающий в медленном ритме перед её взором край сигаретной пачки с красноречивой надписью: «Чрезмерное употребление вредит вашему здоровью!» Это отрезвляло безотказно.

Маша, сколько себя помнила, была вообще натурой страстной, азартной, цельной. «Это я в мать пошла, – размышляла она время от времени. – Кстати, в которую из матерей? – задавала она себе не праздный вопрос, – Обе по жизни оказались страстными, азартными, цельными. Правда, каждая в своём роде. Полагаю, я лишена безрассудства, значит, кровь не сыграла. Генетика отдыхает. Ну, и славно!»

Она росла вольным ребёнком, именно так, а не своевольным, как часто принято упрекать непослушных детей. Её вольность проявлялась в ранней самостоятельности и высокой самооценке. Нашкодив, как всякий ребёнок, не выносила упрёков, не впадала ни в ложное, ни в искреннее раскаяние, гордо неся свою провинность сквозь обычное неловкое замешательство взрослых.

– Я хо-р-рошая! – с убеждённостью бросалась она к папе, грассируя «р», который только к пяти годам научилась выговаривать. – Накажи Марину!

– Ты хорошая, – гладя лежавшую на его коленях пушистую головку, говорил папа, – но понимаешь, Машенька, даже очень хорошая девочка может совершать плохие поступки. А ты их повторяешь постоянно. И потом, Марина тоже хорошая. Как же я могу её наказывать? За что?