Еще бывает, что ребенок растет в семье творческой интеллигенции. Папа – известный писатель или журналист, мама – меццо-сопрано. И даже бабушка была любовницей поэта-футуриста. Короче говоря, в семье атмосфера творческая. Куда ж ему, бедному, подаваться, как не в писатели?

У меня же ничего такого не было. Папа – инженер, а мама и вовсе милиционер. Мы долгое время жили в коммунальной квартире. Атмосфера там была…

А встречаются такие дети, которые с младых обкусанных ногтей мечтают написать книгу. Большую и толстую, как лев. Эти дети не могут молчать. Что только не делают родители – а они все одно не молчат. Уже и сидеть не могут, а все не умолкают. Чуть подрастут – и сразу запишутся во внештатные корреспонденты какой-нибудь пионерской правды. Будут писать о добрых делах, о переводе старушек через дороги, о больших и светлых мечтах. А потом литературный институт или журфак, семинары молодых литераторов в домах отдыха, блядки ночные споры до хрипоты о будущем литературы, о своем месте в ней. Публикации в толстых журналах, отзывы критиков, литературные премии, бутерброды с красной рыбой на фуршетах…

Впрочем, я отвлекся. И устал. И надоело. Нет, я, конечно, продолжу. Непременно продолжу, но в следующий раз, когда буду думать о том, почему люди становятся писателями. Примерно через неделю.

Секретарь Союза писателей Москвы, оформлявшая мне бумаги для вступления в Литфонд, спросила:

– Михаил Борисович, вы кто?

– То есть как – кто?

– Поэт или прозаик?

Я смутился, совершенно некстати вспомнив чеховское «сказать о себе «я – писатель» – все равно что сказать о себе «я – красивый», покраснел, побледнел, заметался по кабинету, раскрыл рот, потом закрыл, потом снова открыл и, наконец, пролепетал:

– Я – поэт.

Вот так оно все и начинается… Потом, по пьянке, будешь бить себя в грудь и кричать: «Я – поэт! Слышите? Вы слышите, суки?!» Потом брезгливо тыкать пальцем в чужие стихи, сердиться и кричать неприятным голосом:

– Это что? Это стихи? Вот эта херня – стихи?! Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!..

когда уже и ночью на земле нет заморозков, вылупляются из яиц первые кузнечики и, еще не отряхнув с себя присохших зеленых скорлупок, начинают скакать и кузнечить. Ясное дело, что ни скакать толком, ни кузнечить они еще не умеют, но зато стараются вовсю. Через неделю-другую кончится их беззаботное детство и юность, собьются они в артели по пять-шесть особей и пойдут по полям и лужайкам зарабатывать себе на пропитание. Поначалу у них заказы в основном от молодых комаров – ножны для жал выковывать. Молодые комары – большие модники. Ты ему не просто так, а с чеканкой, с сафьяном внутри, чтобы не дай бог носа неправильно не подточить. Еще и слюдой стрекозиной требуют украсить. Бывает, летит такой франт на бреющем, а носом в тяжеленных ножнах так и клюет, так и клюет. Комары постарше, поопытнее подобной ерундой не заморачиваются, а покупают себе такие насадки на свой комариный писк из самой тонкой фольги, чтобы никакое человеческое ухо их услышать не могло.

Ну, а ближе к лету пойдут заказы от клиентов посолиднее – жуков. Кому железные накладки на рога изготовить для брачных игр, а кому и протезы сделать взамен обломанных. Случаются и крупные заказы, сразу на всю артель и надолго. Это когда старые ежи молодятся и желают ежихам пыль в глаза пускать. Тогда велят они себе все иголочки заточить, чтобы старыми и тупыми не выглядеть. Богатый еж себе еще и наперстки на лапки закажет с подковками. Они перед ежихами любят себя конями представлять. Начнут гарцевать – не остановишь. Но такие игольчатые заказы редко бывают, потому как их все прибирают к лапкам жуки-точильщики.