А Олег Михайлович, с вечера отключив телефон и проведя ночь в компании юных дев, под утро уснул крепким младенческим сном в объятиях одной из них. Закружила какая-то невидимая сила стареющего героя-любовника, и ему было хорошо в этом состоянии свободы и независимости, как будто и не было у него жены, дочери и старого отца.

Голубиная драка на балконе разбудила тетку Симу. Немного потянувшись, она сразу отправилась к своим любимцам.

– Тихо, тихо, ишь расшумелись. Сейчас, родненькие мои, мамочка вас накормит, – насыпав пшена, хлебных крошек, приготовленных с вечера, Сима отправилась варить себе кофе.

Растворимый она разлюбила, предпочитая молотый, сваренный в турке с добавлением щепотки корицы. Привила ей любовь к таким изыскам Люба Всеволодовна из квартиры напротив. Она преподавала в музыкальной школе по классу гармонии. Редкий инструмент в наше время спросом не пользовался, и Любочка подрабатывала, чем придется. В отличие от Симы она любила свою работу. Сорокавосьмилетняя баянистка иногда участвовала в городских концертах. Это были лучшие дни в ее одинокой жизни. Судьба не баловала Любу. Родив ребенка, она уже через год развелась. Муж аккордеонист все время пропадал то на концертах, то на гастролях, так и растворился на просторах Родины. Она отвезла дочку Танечку к маме за город и постепенно забыла о своих материнских обязанностях.

Жизнь закрутила, завертела, но плодов не получилось. Осталась Люба одна: без мужского плеча и без любви дочери. Тане от мамы с папой достался музыкальный талант, и, окончив успешно музыкальное училище, она отправилась в Москву искать лучшей участи для себя. Матери Татьяна звонила крайне редко и Люба ничего не знала о жизни своей дочери.

Тетка Сима с Любовью Всеволодовной были совсем разными, но их объединяло одиночество.

Вдохнув аромат свежезаваренного кофе, Сима налила его в большой пестрый бокал. Включив новости и не вникнув в события, она уже начала ругаться.

– Чтобы все передохли, – на этой фразе раздался звонок в дверь.

– Любочка, – заулыбалась Сима. – А я вот кофе сварила по твоему рецепту, проходи.

Критически оглядев стол, Любовь Всеволодовна не смогла скрыть свое недовольство.

– Зачем такой большой бокал? А сало с колбасой вообще неуместно подавать к утреннему кофе. Хлеб лошадиными кусками нарезан. Нет, Сима, это не мой рецепт. Мой – это маленькая чашечка кофе с тоненькими ломтиками сыра и подсушенный в тостере хлеб. Не бутылка молока на столе, а молочник со сливками. Помнишь, как у Пушкина: «И мальчик сливки подавал»? – она закатила глаза вверх.

– Ну, это слишком изысканно, – с обидой в голосе сказала Сима. – Я по-простому. Мы музыке не учились.

– Да ладно, не заморачивайся. Это я так… Для себя напоминание. Я вот зачем пришла, – Люба, усевшись на стул, твердо сказала:

– Надо сходить к Маше и извиниться за вчерашнее недоразумение.

– Кому идти надо?

– Тебе, ну и я само собой.

– А с чего вдруг я пойду? Пусть Колька и извиняется. Он сбил меня с толку, ему и ответ держать.

– Ну, о чем ты говоришь, Сима?

– Все равно скоро мать в могилу загонят. Что Зинка, что этот бандюган все нервы ей истрепали, а я извиняйся. Бежит черт, глаза выпучил, икону впереди себя держит. Я ему: «Коль, мать, что ли померла?». А он: «Некогда мне, не до тебя». Лиходей окаянный.

– Сима, черти с иконами не бегают, – улыбнулась Люба.

– Вон экстрасенс-шарлатан, которому я всю зарплату оставила, весь иконами увешанный, разве что на потолке нет.

– Пойдем, сходим к Маше.

– Кольку не хочу видеть.

– Так он ушел уже, я его с балкона видела.

– Бандюган окаянный… – Сима, крепко выругавшись, пошла переодеваться. – Машке все равно с такими поганцами. Жизни не будет. Сердце-то больное.