– А то и правда стрельнешь, – повернул к нему голову Василий и, выпрямляясь, метнул в Домнича горшок с геранью. Попав в плечо, горшок силой удара отшвырнул Домнича к стене, щедро осыпав влажной черной землей. Пуля после выстрела угодила в потолок, отколов немалый кусок штукатурки.

Толпа во дворе замерла.

– Поговорим еще, – пообещал Василий и, выйдя в пустой коридор, где жался к стене один лишь Серуня, ногой выбил дверь в соседний кабинет и, распахнув окно, выпрыгнул во двор по другую сторону конторы, где в эти минуты не было ни одной живой души – все, мешая друг другу, столпились на крыльце, пытаясь открыть входную дверь, которую Серуня заложил на засов. Дверь взломали, кинулись к кабинету директора. Василий в это время обошел контору, подошел к сиротливо стоявшему у ворот мотоциклу, завел его и, махнув рукой снова выбежавшим на крыльцо мужикам, погнал по улице.

Домнич, болезненно морщась, сметал левой рукой со стола комья земли.

Чикин, матерясь через каждое слово, отдавал по телефону какие-то приказания.

Кандей, разглядев среди толпившихся в коридоре мужиков Серуню, напролом двинулся было к нему, но тут же потерял из виду. Серуня присел и задом вполз в кабинет, через окно которого ретировался Василий. Он тоже было сунулся к окну, но прыгнуть с такой высоты с покалеченной ногой не рискнул. Кинулся к огромному, еще довоенного производства, шкафу для бумаг и, открыв его, увидел уютно пристроившуюся среди папок початую бутылку, надкусанный огурец и луковицу. Без особых раздумий он торопливо конфисковал временно бесхозное добро и, приоткрыв другую дверку, забрался в соседнее отделение шкафа, отведенное для хранения вещей более объемных, чем старые бухгалтерские отчеты. Едва успел прикрыть за собой дверку, как в кабинет ввалился Кандей, подошел к раскрытому окну и объявил кому-то, вошедшему следом: – Никуда не денутся, обоих достану.

Серуня, сжавшийся в своем ненадежном убежище, понял, что угроза на сей раз реальна и почти неотвратима, дождался, когда Кандей вышел из кабинета, и, не вылезая из шкафа, допил оставшуюся в бутылке водку. После чего стал задумчиво жевать луковицу.

На четвертый день пути, когда конвойный казацкий отряд расположился вечерним привалом на берегу бурной таежной реки, на прибрежной тропе показался верховой. Часовой из-за густого дыма костров, разложенных от гнуса вокруг бивуака, разглядел подъехавшего, когда тот был уже в полусотне шагов. Он торопливо сдернул с плеча винтовку и громко закричал: – Кто такой?! Стоять! Куда прешь? Стоять, говорю! И поскольку всадник продолжал как ни в чем не бывало приближаться, выстрелил вверх и заорал что было сил: – В ружье! Стой, где стоишь, в тебя теперь стрельну! Ей-богу, стрельну!

От выстрела вздрогнули и беспокойно затоптались сбившиеся в кучу кони, несколько казаков потянулись к винтовкам, остальные с любопытством смотрели сквозь пелену дыма на происходящее.

Всадник подъехал к часовому вплотную, как ни в чем не бывало спешился. Разглядев на потемневшей от недавнего дождя шинели погоны, а на портупее наган и саблю, казак испуганно вытянулся: – Виноват, ваше благородие, не признал.

– Не в том виноват, что не признал, а в том, что еще на прижиме должен был заметить, в ружье всех поднять. Не сено везете – золото. Где подъесаул?

– Так что поехали местность вон с той сопочки обследовать.

К ним уже подходили казаки и топограф Ильин.

– А вот это похвально, – одобрил подъехавший, в котором некоторые, несмотря на закрывавшую лицо сетку, узнали жандармского ротмистра Воскобойникова.

– Как же, ваше благородие, в одиночку? Неровен час чего случиться могло, – пробасил могучий рыжебородый хорунжий Иван Рудых, забирая из рук ротмистра повод и ласково поглаживая по вздрагивающей шее уставшего коня.