У машины никого не было и он еще ждал внутри. Долго вытряхивал из-под себя песок, принесенный на пальто с брусчатки, а потом так же долго теребил уродливые клочки волос вокруг выжженной лысины. Внимательно осмотрел кожу, слава Богу, ожогов не было, может быть только едва покраснело в одном месте. И пока он смотрелся, его прервали – стук по стеклу, голоса детей снаружи. «Я вас потерял», – ответил он на не прозвучавший вопрос и завел двигатель. Марк неряшливо собирал ртом с руки развалившийся блин, Гафт снисходительно подняла брови и внимательно осмотрела мужа. Все сели в машину. «Мы тебя искали, искали». «Да, я вас тоже». Про телефон он сказал, что тот внезапно сел на холоде. Сказал, что его толкнули в костер. Гафт так и не опустила брови обратно. Толкнуть его через всю зону вокруг чучела должно было быть затруднительно. Она, впрочем, поверила. Они с детьми к чучелу подошли только через минут десять, когда оно уже почти сгорело и она вполне допустила, что могла чего-то не застать. Леонид Андреевич сказал, что без проблем сам поведет домой. Но они не успели даже выехать на дорогу, выворачивая с парковки он как-то резко заехал одним колесом на тротуар, в машине все подпрыгнули, Гафт охнула. Он пожаловался, дескать, стало к сумеркам ухудшаться зрение, и попросил жену сесть за руль. Она не удивилась – что-то такое недавно стало происходить с их знакомым, – и списала все на старость. «Стареем, стареем», – вздохнула она, регулируя руль и зеркальце под себя.

Приступ забрал все силы и погрузил его в какую-то туманную тупость. Леонид Андреевич сложил руки вдоль тела, спрятал кисти в карманы, откинулся на спинку и всю дорогу только следил за мерцающими огоньками за стеклом. Про планы на вечер даже думать забыл. Дома побрил себя жужжащей машинкой под ноль и выпил вина. Перед сном Гафт проверила его стрижку и что-то еще почикала ножничками. Потом мазала ему стопы увлажняющим кремом, – это был один из многочисленных ритуалов их семейной жизни. Но ничего не вышло – ему почему-то было невыносимо щекотно, пришлось вымазать крем с ее рук на свои и сделать все самому. Был уже март. В мае снова будет родительский день, и снова надо будет идти на кладбище, и снова там будет приступ. В конце концов, он устал об этом думать, и начал уже было засыпать, но жена шумно повернулась на бок и протяжно захрапела. И тогда он начал думать, что его, видно, обманули. Гипноз не только не работал, но, возможно, даже навредил.

Полдня на работе Розанов провел у зеркала. Каждый посетитель уходя от него обязательно перешептывался за дверью с секретаршей, а он в это время разглядывал свою выбритую макушку с неосторожно торчащими одинокими волосками и думал, что надо бы явиться к этому щуплому проходимцу и затребовать плату обратно. За все это унижение, за то, что он был вынужден врать семье, испортил им вечер. За потерянные, в конце концов, волосы, которыми он так гордился, – иметь такую шевелюру в его возрасте это большая удача. Сколько теперь придется их отращивать и каков будет результат одному Богу известно. Все эти гипнотические фокусы рассчитаны, надо думать, на олухов. Сеанс его не только не вылечил, но, похоже, даже обострил положение, потому что такого сильного приступа у него никогда и не было. Непременно нужна компенсация! Однако, дозвониться туда было невозможно, и на какой-то раз в наказание за хладнокровные гудки телефон даже полетел прицельно в велюровое кресло (чтобы ненароком не разбить). Шарлатан! Шар-Ла-Тан. Через минуту большой палец снова дергался над экраном в поисках последних звонков. Наконец, эта безалаберная девочка взяла трубку и что-то промямлила про запись. Розанов пригрозил позвонить в надзорные органы. Ему хотелось поехать на место и всех там муштровать, но исчерканный ежедневник не позволял. Он побил ребром ладони податливую спинку дивана, оставив на ней длинную вмятину и выкурил противную папиросу за обедом (противную потому что она повлекла за собой изжогу), а дальнейшие действия отложил на день.