А в июле, вишь, уже и через нашу деревню стали отступающие части Красной Армии идти. Обоз за обозом. Уставшие, грязные, голодные… Мой и ушёл вместе с ними… не успели и расписаться…»

Тётка Стася вздохнула, словно только вчера не успела она со своим суженым расписаться. И умолкла, задумавшись, опустив голову и глядя себе под ноги.

Девчушка затаила дыхание. Не спугнуть бы чувств тётки Стаси. Поняла, что видит та сейчас и свою деревню, и своего милого-суженого.

– Идти спать, штоль, не надумала?

– Нет, что вы! Но если вам тяжело вспоминать…

– Самого тяжелого, девонька, я ещё и не начинала…

«Ушел он… А немец, как пришёл, рушить ничего не стал. Колхоз разрешил. Церковь открыли – при советской власти там склад был. Которые-некоторые из наших деревенских стали судачить, что не так, мол, и плохо под немцем. Не зверствует, девок да баб не трогает. Только еду им давай… Председателем назначили бывшего счетовода, Парамоныча, не успевшего уйти с нашими, в старосты определили старого Яся. Это потом мы узнали, что из бывших раскулаченных он, и зуб на Советскую власть имел… Ну, стали жить. Ничего жили… А в конце осени, как схолодало совсем, стали наши мужики, ушедшие с Красной Армией, в деревню тайком возвращаться. Говорили – из окружения. Прятали бабы их поначалу. Да староста этот, Ясь, прознал и немцам доложил. Кинулись немцы по домам, и мужики, кто не успел сховаться, на виселицу посередь деревни так и пошли прямиком. Хорошо хоть – баб их с детишками не тронули… да потом всё равно всех спалили…»

Тётка Стася снова замолчала. Тяжело вздохнула, перекрестилась. И продолжила.

«Те, кто сховаться успел и на виселицу не попал, подались в лес. Ночами за харчами приходили, говорили, что их всё больше становится, и что мстить немцу вскорости начнут за все его злодеяния.

И началось. Сначала одного немца прикончили на дороге – ехал тот из районного цента на велосипеде. Потом на обозы ихние нападать стали. В Гродне, на станции, вагоны подрывать.

Тут немец и озверел. Поставил комендатуру. Дома грабить начал. Девок насиловать. И листовки развешивать, что, мол, если кто партизан прятать будет, или еду в лес носить – сразу расстрел всей семьи со всеми малыми детками.

…Уж как, девонька, мы эти годы оккупации пережили – и рассказывать не хочется… Отца принуждали старостой вместо Яся стать (безграмотный Ясь, вишь, больно) – отец отказался. Тогда на постой немца, охфицера ихнего, к нам определили. Делать нечего – мы на улице землянку вырыли. …Так и жили… А отец со старшим братиком моим от немца в партизаны ушёл. Немцы прознали – нашу землянку гранатами закидали – с землёй сровняли, мать с братиками-погодками забрали. Так я о них больше ничего и не слыхала… А я в соседнюю деревню тогда ходила… за провизией к дальней сродственнице. Спасло это меня…

К себе в деревню уже не вернулась – предупредили меня партизаны. К ним и ушла. Отец мой вскорости погиб – подорвался на мине. Братик из разведки не вернулся… Так совсем одна я осталась… Деревню нашу немцы потом полностью пожгли, когда бежали при отступлении – за связь с партизанами… И только в 44-м, когда наши пришли, дошло до меня извещение, что касатик, жених мой, пропал ещё в 41-м… без вести. Уж как меня это извещение нашло – ума не приложу. Но нашло…»

– Дай, передохну чуток… не устала-то бабку слушать?

Тётка Стася сняла со своих плеч платок и покрыла им плечи девушки – ветерок пошёл, пояснила – и продолжила.

«Стали мы колхоз восстанавливать. Прислали нам председателя. Комиссованный был по ранению. Приглянулась я ему… Стал свататься. Я и не отказала. А через год забрали его – вредителем оказался. Не поверила. Поехала в город к прокурору. А там – прокурорша! Два раза выпроваживала меня, а на третий сказала, что, если ещё раз у неё на пороге появлюсь – посадит и меня… Через несколько месяцев суд был. Оправдали его… Но ко мне не вернулся… Да-а… Сначала ждала, а потом узнала, что сразу после суда, как только отпустили его, ушёл он вместе с той прокуроршей, а через пару дней уехали они. …И никто не знал, или не хотел сказать – куда.