Возвращаясь на конезавод и спрямляя путь по степи, Михаил поехал через отделение, где пас свой табун Будулай. Свернув на луговое бездорожье к табуну, поравнялся с Будулаем и, затормозив, высунул из окна кабины пшеничный чуб.

– Здравствуй.

– Здравствуй.

Будулай хотел спешиться, но Михаил опередил его словами:

– Я сразу же и еду. – И, вскользь окидывая взглядом сутулившегося в седле Будулая, холодно пояснил: – У меня две просьбы. На свадьбе без посаженого отца никак нельзя, а у Насти, кроме тебя, других родичей нет. – Будулай хотел ответить ему, но Михаил нетерпеливо колыхнул чубом: – Это не я прошу… Я только передаю… А теперь и я. Но только не прошу. На свадьбе ты, как ее родственник, можешь побыть. Но после свадьбы тебе сразу же придется уехать отсюда.

Сверху вниз, с седла, Будулай тихо уронил:

– Куда?

– Этого я не знаю.

Еще тише Будулай спросил:

– А если я не уеду?

– Мне Настя все рассказала.

– Ничего она тебе не могла рассказать, потому что ничего и…

Михаил резко мотнул чубом.

– А мне до лампочки знать, что там между вами могло быть. Это не мое дело. Но если ты не уедешь…

И Будулай увидел, как пальцы на руке у Михаила, продетые сквозь оконце кабины, побелели, вдавливаясь с наружной стороны в листовую обшивку дверцы. Под Будулаем конь переступил ногами.

– Тогда что?

Михаил Солдатов здоровый был, сильный парень. Когда ему приходилось грузить в свой самосвал большие, называемые чувалами мешки с зерном, он забрасывал их в кузов так, будто это были пуховые перины. И рука у него, впечатанная теперь в листовую обшивку дверцы, была почти квадратная, большая. Но он взглянул на руку Будулая, в которой тот держал небольшую плеть, и невольно вспомнил, как Настя рассказывала, что до приезда на конезавод он работал где-то в колхозе кузнецом. Однако и не это, а, пожалуй, другое удержало Михаила от тех слов, которые уже готовы были сорваться у него. То, как этот человек посмотрел на него с седла: сурово и, как показалось Михаилу, печально.

Задрожав чубом, Михаил неожиданно для себя закончил:

– Тогда ни тебе, ни нам с Настей не будет здесь жизни.

И он включил скорость.

Ни клуб, ни какое-либо другое помещение в поселке при конезаводе не смогли бы вместить всех желающих погулять на этой первой русско-цыганской свадьбе, и наконец кто-то догадался поставить свадебные столы прямо под белолиственными тополями, когда-то посаженными здесь посреди табунной степи еще при старом конезаводчике Королькове. С тех пор они вымахали такие, что теперь над столами, составленными квадратом в квадрате же тополей, почти сомкнулись их ветви. И только в самом центре, вверху, оставался не закрытый листвой колодец, в который заглядывал с высоты колосистый месяц.

Обычно посаженые отцы на свадьбах в белых рубашках и при галстуках сидят, но это же была русско-цыганская свадьба, и Будулай в красной рубашке, подаренной ему Шелоро, занимал за столом, поблизости от молодых, положенное ему место.

Посаженому отцу на свадьбе полагалось знать многое: и не только на каком ему месте сидеть, но и когда надо вставать, и как выйти из-за стола, чтобы встретить женихову родню, как при этом поклониться и что сказать; и Будулаю ни за что бы не справиться было со всеми этими обязанностями, если бы не его соседка по столу и посаженая мать, которой Настя взяла себе свою квартирную хозяйку Макарьевну.

Вот когда развернулась старуха. Уж она-то знала все, что надо было, до мельчайших подробностей, и теперь явилась взорам во всем блеске своей многоопытности и сознания важности возложенной на нее задачи. Будулаю оставалось только не спускать с нее глаз и придерживаться ее указаний.