«Вся страна…».

Ладно.

Похоже, Тоню спровадили на тот свет уже без Николая Петровича. Дата на могильной плите четкая – ноябрь, 1995. Николая Петровича к тому времени уже шлепнули в питерском морском порту.

Ладно, хмуро подумал.

Все!

Забудь о Тоне.

Тони нет и это, может, даже хорошо.

По крайней мере, тебя теперь уж точно ничто не держит в стране – ни комсомолка Тоня, попавшая на Митинское кладбище, ни выброшенный из окна гостиницы морпорта младший брат Серега, ни бедный домик, спаленный в Лодыгино, ни даже старый друг Джон Куделькин.

В самом деле.

Не подаваться же в мясники к Куделькину-старшему.

Все!

Валентин оделся, запер дверь и по узкой лестнице, не воспользовавшись лифтом, спустился в сумрачный двор, заставленный по одной стороне мусорными баками.

Пройдя под арку, он пересек улицу, оглянулся на ювелирный магазин и выбрал в сквере перед оперным свободную скамейку.

Уютный уголок.

День будний, людей не много.

Что делать людям будним летним днем перед оперным театром?

Нет, ходят люди.

Валентин поднял голову и уставился на подвыпившего бомжа в обшарпанной телогрейке.

Сутулый бомж, испитой. Плечи кривые, глаза мутноватые, но не запуганные, как у всех бомжей, а с какой-то странной самодовольной хитрецой. Какой-то необычный взгляд для опустившегося человека. Будто держит себя. Будто понимает себя. И уважает. Вот только жидкие грязные волосы на непокрытой голове жалко сбились на одну сторону.

Жарко.

Сейчас бомж попросит на опохмелку, решил Валентин. Сейчас бомж протянет притворно, а то и по-настоящему дрожащую руку и сумрачно попросит на опохмелку. Даже придумывать ничего не будет. Сил у него нет для придумок. «Подайте на опохмелку». И рука у бомжа трогательно дрогнет, как однажды трогательно дрогнула рука у капрала Тардье.

– Чего тебе?

– Эй, мужик, – с самодовольной хитрецой и с чуть угадывающейся опаской заявил бомж. – У меня тут завалялась бумажка… Хорошая бумажка, ты разменяй… Я ж имею понятие, у меня глаза есть. Я же вижу, ты человек интеллигентный и лицо у тебя доброе, не обманешь. Я и сам такой, – самодовольно похвалился бомж. – Не лупень какой-то, не буки-козлики, не паскуда… Я ж вижу, что мы с тобой все равно произошли от одной обезьяны…

Валентин усмехнулся:

– Покажи.

– Эй, вот она… – бомж, оглянувшись, показал Валентину крепко зажатую в руке пятидесятидолларовую купюру. – Это мне один гость города подарил. Ну, сам знаешь… Богатый, не бедный гость. Не хухры-мухры. Теперь бы разменять… Будь человеком… Мы же с тобой от одной обезьяны…

– Откуда у тебя баксы?

– Эй, слышь? – все еще самодовольно, но уже и с оттенком некоего непонятного раздражения ответил бомж. – Зачем вопросы? Мы же не в планетарии. Я же ничего не прошу… Мне только бумажку разменять… Богатый иностранец подарил. Гость города. Их сейчас у нас много.

И вдруг рассердился, совсем как большой либерал-демократ:

– Разъездились, мать их! Разворовали Россию. Эй, слышь! С них какую бумажку ни слупи, все польза родине.

– Давай бумажку.

– Эй! Не обманешь?

– Не обману.

Аккуратно отсчитав двести тысяч, Валентин сунул деньги бомжу.

– Это сколько ж здесь? – с бомжа враз слетело самодовольство. Бумажки заворожили бомжа. Он явно растерялся.

– Двести тысяч, – усмехнулся Валентин. – Раз меняешь баксы, должен знать курс. Само собой, мне кой-какие проценты. Разве не так?

Бомж опечалился:

– Двести штук?.. Точно?.. Эй, погоди!.. Ты правда не обманываешь?.. Хорошие у тебя деньги?..

– Плохих не держим.

– Ты правда не обманываешь?

– Ну, может, чуток.

– Чуток это ничего… – совсем опечалился бомж. – Чуток это можно… Только ведь двести штук!.. Выходит, меня тут накалывали?..