– Это зависит от размеров, материала… от замысла, в конце концов.

– Ну… к примеру, если я закажу портрет? Чем портреты рисуют?

– Пишут, – поправил Лесков. – Чем угодно.

– Ну, обычно чем?

– Классический вариант?

– Вот, – согласно поднял палец хозяин, услышав знакомое веское слово, – классический!

– Маслом. Большой?

– Примерно в четверть такого окна.

– На заказ. Масло, холст. Девяносто на семьдесят. Дня за три я сделаю. А чей портрет?..

– Эй! – устало окликнула девушка.

– Потом поговорим, – оборачиваясь, шепнул Александр.

Бесспорно, это было шикарное воздушное платье из белой светящейся парчи с бантом на левом бедре и двойной юбкой из тафты и тюля. Евгения тускло глядела на обоих, но Лесков отметил про себя: умеет стоять и умеет держаться.

– Пройдитесь, повернитесь и остановитесь.

Девушка с легкостью проделала все это. Евгений заворожено следил за ее движениями, походкой. Поворот доставил ему необычайное наслаждение – так зрители в театре радуются ожидаемому, но не менее от того приятному эффекту – а то, как она склонила набок свою головку, привело его просто в восторг, но внешне художник не проявил ни чувств, ни интереса. Он не ошибся, девушка – совершенство, а вот платье… Была здесь существенная загвоздка, заметная сразу. Но могла ли Евгения сама объяснить, что ей не нравится? Любопытство, конечно, не профессионально, но в том-то и конус, что со словом «профессионал» у Лескова были свои счеты.

– Размеры, по-моему, совпадают. Платье хорошо сидит, замечательно смотрится, по модели – гениально, что же Вас не устраивает?

Евгения пожала плечами:

– Не мое это. Не нравится. Я себя тут не чувствую.

– Другой стиль, – победно кивнул художник и подошел к ней. – Позволите?

Он дотронулся до ее запястья, пядью пробежался по рукаву, зашел со спины, приложил ладони к ее лопаткам, склонился, посмотрел, присел, пошуршал оборкой нижней юбки.

– Я сделаю это платье так, как вам захочется, – наконец сказал он.

– Я не знаю, как мне хочется. Скорее никак.

– Это поправимо. Я сам узнаю.

Девушка снисходительно хмыкнула. Но Евгений чувствовал бешеный прилив энергии. Его понес бес или вдохновение, или никому неизвестно что. Такое случалось, как только новая работа обретала смысл, и вычерчивались пути к ее исполнению. Он превращался в творца, а творцы беспощадны:

– Конечно же, я не Юдашкин, но ведь и Версаче не я. Раздевайтесь.

Все трое подумали, что ослышались, но творец продолжал:

– Девушке неловко, выйдите, Александр.

– Но… – Грек обескуражено уставился на художника.

Евгения, увидев по-овечьи преобразившуюся, изумленную физиономию Александра, подыграла Лескову:

– Ну что встал? Мне неловко!

– Подожди… – совсем растерялся Грек. – Ты понимаешь?..

– Представьте себе, Александр, что я – врач, – настаивал художник. – А для платья так оно и есть.

Грек неопределенно изогнуто прошел к выходу, обернулся, раздраженно бросил:

– Давайте побыстрее, – и скрылся за дверью.

На мгновение воцарилась тишина: ни тех, кто разносит по дому мебель, ни «Урка-радио», круглосуточно гоняемого тугими ушами Москита и Карлика, ни собственного дыхания.

– Полностью раздеваться? – спросила Евгения.

Художник смутился: глаза у нее синие, спокойные.

– Нет, что вы, только до белья, – и отвернулся.

Он слышал шорох снимаемого платья, слышал, как оно падает на пол. Заставил себя смотреть.

Светлые локоны Евгении растрепались, беспорядочно осыпались на плечи. Шея оказалась более худой, чем думалось раньше, ключицы ярко выражены, но это придавало особое изящество, протягиваясь мостком от прекрасного тела к нестандартным заостренным чертам лица. Во всем остальном художник правильно угадал. Ноги… да, ноги, от бедра до стопы, до тонких прелестных пальчиков – ни посмотреть, ни оторваться… Колготкам девушка предпочитала чулки, носила черное кружевное белье. Держалась прямо. Взгляд обезоруживающий. Поза настороженная. Ситуация нелепая, миражеподобная, ирреальная. Человек терял рассудок, но бес-творец несся дальше: