Оглядываю покои Манчини. Из прежнего, знакомого мне: огромная старинная кровать с резной спинкой; столик из красного дерева, сейчас уставленный бутылками; большое зеркало под старину, в бронзовой раме; и картины нескольких великих мастеров, считающиеся утерянными. А горка с разными изящными безделушками исчезла, теперь на ее месте огромный экран плазмы.

Мара отваливается от блондина, и прогоняет его. Парень поскуливает, словно пес – не хочет покидать госпожу, но противиться ее воле не может, и уходит. Графиня продолжает сидеть на кровати. Ее обычно бледное, прозрачно-фарфоровое кукольное лицо сейчас порозовело, а глаза приобрели цвет вишни – Мара насытилась. Кроме того, она возбуждена, и глупо улыбается – еще и пьяна. Употребив много вина, графиня, без сомнения, давала алкоголь и донору, чем достигла нужного эффекта.

– Включи музыку! – велит она Дени, тот шевелит планшет, лежащий на столе среди бутылок с вином, и комнату наполняет мелодия.

Не современная какофония, а чарующие звуки Концерта для Скрипки Мендельсона, нашего с Марой любимого композитора, с которым мы были знакомы. Эта музыка полна нежной грусти, тоски, и сожаления о несбывшихся мечтах. Ловлю расфокусированный взгляд графини – она словно не здесь, не в этой комнате.

Подхожу к ней, протягиваю руку, и произношу:

– Сударыня, позвольте пригласить Вас на танец!

Мара грациозно вкладывает маленькую тонкую кисть в мою ладонь, поднимается, и с достоинством делает легкий реверанс. Кладу вторую рукуна ее талию, и мы кружимся под звуки рвущей сердце мелодии.

В апартаментах Манчини есть танцевальный зал, но мы остаемся в небольшом пространстве спальни, на мягком ковре, устилающем пол. Мы объединены печалью по тому, что потеряли, или тому, чего у нас никогда не будет. И, в то же время, далеки друг от друга, пребывая каждый в своем мире, в своей тоске, в своих грезах… Мара, вероятно, вспоминает залитые солнцем склоны, покрытые гнущимися к земле, под тяжестью гроздьев, лозами винограда; или роскошные дворцы, в которых от зноя маревом дрожит воздух; или, возможно, темные тихие стены монастыря…

Перед моим же внутренним взором мелькает, словно неясная тень, образ Лизы. Уже не могу четко вспомнить ее лицо и фигуру, только некоторые черты, по отдельности – маленькую смуглую руку, показавшуюся в рукаве светлого платья; само платье, мелькнувшее в проеме двери; упругую темную прядку волос, живые черные глаза, и серебристый беззаботный смех…

Взгляд падает на Дени, и я возвращаюсь из воспоминаний. Парень попивает вино, и посмеивается. Над нами? Кем мы ему кажемся? Чопорными стариками, застрявшими в древности? В моей душе снова вспыхивают раздражение и неприязнь к этому юнцу, возникшие с первой секунды знакомства, и сдерживаемые мною из-за Мары.

Музыка заканчивается, танец тоже. Графиня смотрит хмельным взором, скидывает пеньюар, который падает легкой паутинкой на ковер, и остается совершенно обнаженной.

Тело Мары шикарно: длинная шея, округлые плечи, пышные груди с маленькими темными сосками; тонкая талия с приятно округлым животиком; несколько широковатые бедра; и стройные ноги с маленькими ступнями…

Графиня обвивает мою шею руками, и захватывает ртом, еще хранящим вкус крови донора, мои губы. Так вот какое наказание придумала Манчини для Даниэля! С удовольствием подыгрываю ей – что бы проучить молодого наглеца, и потому, что мое тело помнит, как восхитительна в любви эта женщина, и трепещет в предвкушении.

Мы целуемся, жадно, страстно, и прижимаемся телами… Мара дрожит от нетерпения, отстраняется, и принимается снимать мою рубашку. Торопливо помогаю, что бы Манчини ее не порвала. Одежда, что на мне, сшита лично известным модельером, по моему заказу, в единственном экземпляре, и лишится ее не хочется.