– Вы поранились? – спрашивает Сабина, разглядывая его. Из соседней палаты ей поступил вызов о том, что лежащая здесь пациентка ведет себя шумно.

Вместо ответа юноша улыбается ей. Улыбка эта словно оторвана от остального лица, будто кто-то взял, да и разрисовал фотографию, слишком сильно надавливая на бумагу и оставляя на ней грубые мятые разрывы.

Предчувствие зарождается где-то в глубине солнечного сплетения, проходится по всему телу волной слабости и, наконец, ржавой проволокой забивается в горло. Сабина знает, что что-то произойдет. Видит это в ломаной позе и тусклом блеске глаз человека перед собой. Это знание наполняет смутной тревогой, но оно же дарит скручивающий узел предвкушения, которому сложно сопротивляться.

Это и есть то, что другие называют жалостью? Кажется, нет, но ей сложно подобрать другое определение.

На мгновение приходит мысль, что парень совсем молодой, пусть и успел прославиться. Его руки измазаны в чернилах, которыми он пишет музыку, талантливо, а быть может и гениально – так ей говорили. Пальцы до сих пор в царапинах и воспаленных пятнах ожогов. Должно быть, двигать ими больно.

Почему-то это кажется красивым».

Сабине удается заснуть удается лишь на час с небольшим до того, как звонит будильник. Некоторое время просто лежит в кровати, слушая звуки раннего утра: пошаркивания метлы дворника, убирающего с дорожек мусор и опавшие листья, дребезжание ветра о створки окна, чьи-то отдаленные голоса. Мысли неторопливы и текучи, не задерживаются на чем-то одном. На ум приходит то предстоящая жизнь в поместье, то голос Александра во время последнего их разговора, то обеспокоенная Любовь Григорьевна, то лицо Андрея, обезображенное потерей. Потом, словно утопленник из водной толщи, проявляется образ Маши. Кажется, он и не оставлял ее ни на мгновение за все это время, что-то грызет изнутри, мучает всякий раз, стоит перед глазами. Иногда совсем другой человек проглядывает из-за воспоминаний о смерти медсестры, но об этом Сабина и вовсе отказывается думать, правда, у нее это совсем не получается.

***

Они с Чиркеном договариваются, что он встретит ее на съезде с главного шоссе. Вчера мужчина выразил неприкрытое воодушевление, когда позвонила сообщить, что принимает его предложение, и эта радость взволновала ее до глубины души. Девушке тягостно от того, что она не решилась объяснить всю подоплеку ситуации, в которой оказалась, и истинные причины, подвигнувшие ее согласиться на новую работу, в то время как такое незнание могло сослужить дурную службу для них обоих. Однако раскрыть кому-то угрожающий интерес убийцы, который тот проявил к ней, было бы и вовсе невозможным. Сабина понимала, что поступает в каком-то смысле малодушно, но утешала себя тем, что в раскинувшемся на отшибе поместье никакой неизвестный не сможет добраться ни до нее самой, ни до кого-либо из ее новых домочадцев. Не зря Чиркен описывал свои угодья как почти оторванные от цивилизации.

Сначала мужчина настаивал на том, чтобы забрать девушку от ее дома, но она отказалась. Череда последних дней оставила свой отпечаток, и то, что раньше показалось бы безобидным совпадением, теперь заставляет Сабину чувствовать неуверенность. Если это не плод встревоженного сознания, и за ней действительно следили, то будет благоразумнее, если никто не увидит, с кем она уезжает и куда направляется.

В конце концов, лучше быть перестраховщицей, чем очередной жертвой, – размышляет девушка, садясь на междугородний автобус, направлявшийся в соседнее поселение.

В салоне никого, кроме пожилой пары, сидящей напротив места кондуктора, не оказывается. Сабина оплачивает проездной у хмурого водителя и выбирает место в самом конце прохода. Когда автобус трогается с места, девушка утомленно прикрывает веки, чувствуя их болезненную тяжесть. Ей хочется спать, руки тяжело лежат на спортивной сумке, уместившейся на коленях, дыхание постепенно становится все более глубоким и размеренным, и она сама не замечает, в какое мгновение разум проваливается в темное видение.