– Глупое упрямство, Гюрза.

Мухтарам спокойно оперся о дверной косяк. Словно бы невзначай поправил белоснежную рубаху и причесал ладонью густой волос:

– Нужно было затаиться, переждать с оборот луны и идти к пескам. С дождями купцы снова соберут вьючные караваны, покинут Старый Город и затеряются в торговых путях. Если бы выбрала один из них – самый мелкий – могла бы уйти далеко. Быть может, даже настолько, чтобы однажды совсем покинуть Халифат.

Аниса согласилась: уйти с караваном было бы всяко разумней. Желтый пустынный верблюд стоил на рынке с полсотни динаров. Еще десяток ушел бы на седло, порядка двух – на припасы и с полсотни – самому купцу. Конечно, по итогу сумма получалась приличной, только и ее сыскать можно: за амулеты торговца могли предложить в разы больше.

А дальше – Пустыня. Месяц пути. И редкие остановки на постой, в которых они с Варрой вынуждены бесконечно оглядываться по сторонам. Однако жизнь в страхе – тоже жизнь, только… Ияд?

– Что стало бы тогда со зверем?

Наверное, задавать этот вопрос не стоило: все же фата вовсе не была глупа. Между ней и скорпионом – особая связь, что едва ли позволит другому стражу подчинить верного зверя. А неприрученный скорпион опасен…

– С Иядом? – мухтарам безразлично пожал плечом. – Зверя умертвят. Сегодня вечером, после твоей казни. Он ведь тоже упрямый, совсем как ты.

Аниса кивнула: со скорпионом они действительно были похожи. Как и с самим Дагманом – правда, прежним, которого она знала до этого утра.

Однако теперешней наставник непривычно безлик. Безразличен – что к ней, что ко всему остальному. И только когда разговор заходит о смерти – как будто пробуждается. В глазах появляется странный блеск – дикий, больше похожий на голод – и тогда сухие черты лица обретают привычную живость.

Меняется голос: в жесткие интонации вплетается странная жестокость, а Гюрза впервые с уверенностью понимает – перед ней вовсе не мухтарам. Последняя надежда медленно тает: во всем Дворце ей больше не к кому идти. И, значит, изменить уже ничего нельзя.

Ни сейчас, ни после.

Ее судьба предрешена этим утром. Приговор вынесен, и в том, что она все еще дышит, виновато пресловутое упрямство. Любой из братьев на ее месте бы сдался, покорно принял уготованную старыми богами смерть и позволил сулаку-баше отсчитать последний вздох.

Прах предали бы священному огню, а потом – и пустынному ветру, что унес бы его к высоким барханам. Меж песчаных холмов затерялась не одна сотня душ, и, думается, сама фата могла бы найти там покой.

Однако прежнее упрямство непослушно скреблось на душе: собственную смерть Гюрза принять еще могла бы, но смерть верного Ияда – нет. Да и за что?

– Ты же знаешь, я невиновна. Я исполнила свой долг, защитила Халифа. И в том, что торговец ушел, нет моей вины.

– Вина не всегда там, где кажется.

– Вот как? Прежде ты учил меня другому. Или это был не ты?

Вопрос-вызов, за который Гюрзе грозит заслуженное наказание. Но фата боится не его – другого. Излишней смелости, что заставляет ее поднести джинное стекло к глазам. Близко-близко, к самым ресницам, чтобы посмотреть сквозь него в упор.

Мухтарам? Тело его, но душа…

Теперь Аниса видит явно: в стоящем перед ней человеке человеческого почти не осталось. Страшно, и страх этот тоже похож на зверя – быть может, даже меньше, чем стоящий перед ней Дагман. Ладонь хватается за кинжал, а Гюрза закрывает собою верного Ияда: понимает, что это бесполезно, но все же… инстинкты.

Руки дрожат, отчего подаренное Варрой стекло, обиженно звякнув, со звоном откатывается в сторону – в ворох сухой соломы. А Аниса заставляет себя снова посмотреть наставнику в глаза. Впрочем, на сей раз в том, что перед ней – не наставник, сомнений не остается.