– А Серый? – спросил Тахти.

– А что Серый, – Сати затушил сигарету о каменный парапет. – Нет у него никого.

– Не говори так, – сказал Киану. – У него есть ты.

Сати улыбнулся, и тепло, и грустно.

– Вы родственники? – спросил Тахти.

– Мы братья, – сказал Сати.

– Все четверо, – сказал Киану.

– Трое, – поправил Сати.

Пройдет еще много времени, прежде чем Тахти узнает, кто был тот, четвертый. И что с ним произошло.

Эта история разорвет его сердце в клочья.

Но самое страшное, что она так и не завершилась. Они и сами не знали, что уже мчались к новой трагедии, причем на полном ходу.

***

Серый так и прятался в кухне, когда они вернулись в кафе. Тахти тихонько постучал в дверь, и только после этого вспомнил, что стучать смысла не было. Серый сидел спиной к двери на перевернутом деревянном ящике. На полках толкались тарелки, кружки, коробки и корзины. Им словно было тесно на этих полках, они жались друг другу как соседи в коммуналке. Занавески на окне были приоткрыты, небо заглядывало в крохотное помещение своим мрачным серым глазом. Вот-вот разревется дождем.

Серый не почувствовал, что Тахти вошел. Он смотрел в окно, согбенный, сутулый, как воин-монах на вершине горы, повидавший слишком много. Тахти моргнул светом. Серый обернулся. Тахти улыбнулся ему, помахал рукой. Серый не улыбнулся в ответ.

На заваленном столе лежал потрепанный планшет из небеленого картона. Из-под обложки выглядывал край рисунка. Тахти указал на планшет:

* Ты рисуешь?

Серый кивнул, потом покачал головой.

* Немного. Капельку.

* Можно?

Серый сидел недвижно несколько секунд, но все же кивнул – без особой уверенности. В папке лежали карандашные рисунки. Предметы, здания, фрукты и овощи, тарелки и бутылки, книги и цветы. Некоторые – едва заметными, бледными линиями, только намеком. Другие – чернографитовым карандашом. Была пара, набросанных шариковой ручкой.

* Очень красиво, – Тахти соединил в кольцо указательный и большой пальцы – круто, мол. – Где ты учился рисовать?

* Я не учился.

Тахти прислонился к столу и стал листать рисунки еще раз, в обратном порядке. Серый смотрел на пол перед собой. Его волосы упали на лицо, практически его спрятав, а руки было видно. Руки его нервничали.

Тахти коснулся его плеча.

* Ты очень хорошо рисуешь.

* Я не умею рисовать, – Он встал и забрал у Тахти из рук папку, хотя Тахти еще не долистал до начала. Захлопнул ее, прижал к груди. – Спасибо.

* А еще рисунки есть?

* Да, немного. Не здесь.

* А можешь принести?

* Я… не знаю.

* Наверное, ты хочешь стать художником? – предположил Тахти.

Он смотрел на Тахти сквозь непомерно длинную челку, и его глаза были и грустные, и злые. Он ответил одной рукой, рваными, колкими жестами.

* Я не могу.

* Почему?

Он не ответил, только покачал головой. Тахти стоял перед ним, чуть оперевшись о стол, а он – посреди кухни, и они оба по-дурацки молчали. Тахти не знал, как реагировать. Серый отчего-то сердился, но Тахти не понимал, почему. Серый очень хотел стать художником. Но он не слышал и был уверен, что в институт его не возьмут. И еще у него не было денег. Но Тахти всего этого не знал.

* Красиво, – сказал, наконец, Тахти просто чтобы что-то сказать.

Серый кивнул, и Тахти вышел из кухни. Через приоткрытую дверь он видел, как Серый уносится к шкафу и сует папку с рисунками там за коробки.

***

Они прозвали Тахти Бродягой, потому что он забрел к ним невесть откуда, забрел, хотя никогда не должен был забрести. Это имя придумал Серый, и оно прижилось, хотя специально никто этого не планировал. Тем и опасны прозвища. Они настолько клейкие, что, однажды прилипнув, становятся второй кожей.