Тахти нашел администрацию. Таблички на двери не было, ни номера, ни подписи, и кто-то прилепил скотчем лист бумаги для принтера. На нем от руки, кривым почерком нацарапали «администрация». Причем «т» в процессе забыли и втиснули позже, а «ия» и вовсе не влезло на той же строке, и теперь болтались ниже. Писали те еще умельцы.

Самое интересное здесь – не здание, а люди. Художники, писатели, музыканты, осветители, актеры, режиссеры. Те, кто строит свою собственную реальность, потому что так надо. Разноцветный народ обгонял его, пока он карабкался по лестнице – на пятый, самый верхний этаж. Люди в полосатых свитерах и драных на коленях джинсах, люди в пестрых юбках и широченных бушлатах, люди в трениках и люди в пачках и плащах – они сновали вверх и вниз, и в глазах рябило.

Тахти остановился на лестничном марше где-то между вторым и третьим. Дал отдых колену. Девушка в черном комбинезоне обогнала его, обернулась.

– Хотите яблочко? – она протянула ему надкусанное яблоко.

– Нет, спасибо, – сказал Тахти.

Она напомнила ему, что сегодня он ничего не ел. Ему было не до этого. Она пожала плечами и вспорхнула вверх по ступеням, так, словно это ничего не стоило. А Тахти карабкался по лестнице со скоростью улитки.

Он прошел конкурс, он сдал все экзамены, его зачислили на бесплатное отделение – победа. Но заплатил он за нее собственной кровью – бессонными ночами, криком в подушку, метрами отснятых пленок, красными глазами и нервными срывами. Победил. Он был счастлив – и вымотан. И теперь шел в свой новый дом. Он жалел только об одном: в общаге не было лифта. По иронии именно парня, который еле ходил, поселили в здании без лифта на самом верхнем этаже.

Комната в длинном коридоре таких же комнат оказалась маленькой. Две кровати с промятыми пружинными матрасами на панцирной сетке, две тумбочки, один платяной шкаф, квадратный стол, два стула. Обои на стенах размокли и поотклеились. Узкое окно выходило на внутренний двор – забетонированную стоянку с помойкой. Краска на подоконнике растрескалась кракелюрой. Радиатор у стены грел едва-едва. С потолка свисала лампа накаливания – на голом шнуре без абажура. Тахти присел на кровать, и матрас прогнулся, словно гамак. На подушке лежало постельное белье. Целлофановый пакет, как в вагоне поезда дальнего следования.

За дверью осталось движение, звуки – шаги, голоса, похрустывание паркета под ногами, жужжание колесиков чемоданов. Внутри, в его новой комнате, стояла тишина. В ушах словно лежала вата. Он словно долго барахтался в воде, а теперь море выплюнуло его на берег и откатилось, и он остался один на пустом пляже.

Он бывал в разных местах. Он переезжал по тем или иным причинам, каждый раз оставляя за спиной частичку наработанного, но ускользающего тепла. Он привязывался к местам, потом они уезжали, и все приходилось налаживать с нуля, и все же он все время чувствовал спиной точку отсчета, какой-то абсолютный ноль, откуда все начиналось и к чему стремилось. Константу, непоколебимое начало координат. Он чувствовал дом.

А потом в жизнь пришли холода. Он вымотался, и сил не осталось. Как бы он хотел сейчас завернуться в плед и выпить чашку чая. И выкурить сигарету. И поспать. Тупо поспать. Ночью он ведь глаз не сомкнул. Все смотрел в потолок до самого утра.

В дверь поскреблись, потом ручка дернулась, и дверь распахнулась. На пороге возникли чемоданы и сумки. Сумки, чемоданы и коробки. Среди которых он даже сначала не увидел человека. Парень стоял с ключами в руках и рассматривал помещение.

Его новый сосед.

Соседом по комнате оказался парнишка с факультета звукорежиссуры. Он приехал с таким количеством вещей, что когда он внес в комнату все свои чемоданы и сумки, места в ней не осталось. Тахти со своим полупустым рюкзаком выглядел как бедный родственник. Ни кола, ни двора. Не так уж далеко от правды, если что.