И теперь уже я начал рассказывать о себе генералу, сбивчиво и непонятно. Старик долго молчал, слушал, и размышлял о своем. Кажется, в этот момент мы оба ощутили себя в его номере, он сел на продавленную раскладушку, огляделся, словно что-то ища. Обычно так он включал радио, я глянул на часы – они показывали девять. Новостной выпуск он никогда не пропускал.

Вот только черной тарелки на стене не было. Ничего, кроме серых разводов на холодном бетоне.

– Вы будто ребенок, – наконец, произнес он. – Примчались, восторгались, а когда попали в переплет…. Что с Лидией?

Голос стал жестким, сухим. Я рассказал о допросах в полиции, о визите комиссара. Старика это явно не обрадовало.

– Ищут, – наконец, произнес он. – Значит, всех подняли. В новостях есть сообщения? Были бы, – перебивая себя, продолжил он, – эта шкода сюда первой бы прискакала. Им ведь этого надо только. Молодец, девочка, держится, очень хорошо. Но вам лучше подле нее не светится. И… вы ведь выйдете? Так вот, звонить нельзя, прослушивают, встретьтесь где-то в людном месте. В кафе там, магазине, и передайте, что жив, здоров и все. Не надо с ней связываться.

– Я… простите, я питаю определенные чувства к вашей дочери, но…

– Да плевать сейчас на них! Вы что думаете, я о вас сейчас забочусь?

Перед тем, как мне отправиться в лаз, ко мне подошел Гор, глаза блистали невысказанным.

– Ты про свободу скажи, про права. Главное, мы все люди второго сорта, рабы, как были при императоре, так и остались. У нас самая прекрасная конституция, вы читали ее, читали? Она вместо святого писания в каждой гостинице, в тумбочке, на мелованной бумаге, видели? – я кивнул. – Самая прогрессивная в мире, даже в Альянсе так говорят.

– Гор, подожди, я начал с начала.

– Ты бы подбирался час, оратор, а надо сразу. У нас право на митинги, вы бы попробовали выйти просто так и что-то, неважно что, вякнуть. Пятнадцать лет только за участие.

– Да, недавнее постановление правительства ужесточило…

– Не то слово. Это нас забоялись, не просто ж так. А до войны, говорят, можно было свободно выходить. Свобода слова – где она? Свобода печати? – не смешно. Свобода перемещения – как же! Крестьяне не имеют даже паспортов, а прочим надо постоянно отмечаться в райотделе полиции. Да вы сами, сами на себе испытали, ну и как вам общество равных возможностей?

Я безмолвствовал, не зная, что сказать. Как сказать.

– К Лидии шпана приставала? Являлась к ней? – продолжал генерал. Я рассказал, как встретился с ними. Он зло стукнул по алюминиевому каркасу лежбища. – Вот еще и поэтому вы не лезьте, не хватало еще их приплести. Как выйдите, очень вас прошу, скажите ей, чтоб… – и замолчал надолго. Будто не хватало слов.

– Вы будете смеяться, – продолжил Гор, – но из словаря исчезло слово «митинг», даже академического, на восемьдесят тысяч.

– При императоре словарь был сто пятьдесят тысяч, жаль, моя бабушка не сохранила, – влезла и девушка, не желая оставаться в стороне. – Я даже представить не могу, сколько слов мы потеряли. И каких. Может, хороших слов, ведь столько… Жаль, не сравнишь сейчас. Доступа нет. К архивам империи вообще нет доступа. Я училась на филолога. Пыталась взять не те газеты для курсовой, выгнали. Нам от всей империи остались только партийные листки и подметные газетенки, остальное в спецхране. А ведь в газетах прежде удивительные рассказы печатались, писателей, которые тоже под запретом. Их иногда провозят иностранцы, наше прошлое кто-то распространяет самиздатом. Копировальную бумагу и ту запретили.

– Запретили, потому что печатали прокламации, – ответил Гор. – Детский лепет. Потому мы и стали армией, что прежнее поколение митинговало, призывало и разжигало. Мы новое поколение борцов, и мы мстим за отнятое у нас. За наше по праву.