Валера тоже печалился, хотя с Полиной общался еще меньше, чем я, и при всем его пофигизме на остальных людей, при всем его нарциссизме это смотрелось странно. Но человечно. Мы молча присели у кафедры, словно солдаты, потерявшие товарища в бою.

– Что-то я не чувствую радости.

– То же самое, – кивал Валера. – Че она, совсем ничего не знала, что ли?

– Она очень слабо отвечала. Наверное, понадеялась на удачу, как всегда. Рано или поздно такая схема отказывает. Да и вопросы ей попались не из легких, – протянула я. – Самое ужасное в том, что это могло случиться с каждым из нас. Это было очень тяжелое сражение.

– Да, – отстраненно глядя в стену, согласился друг, – но мы сдали и должны быть рады: все позади. Представь, как озвереет Корнеева, когда узнает об этом?!

– Только ее реакция и может порадовать меня сейчас, – кисло призналась я, представив перекошенную от бешенства рожу, и стала натягивать плащ, развернувшись спиной к кафедре.

В этот момент дверь открылась, и я успела заметить черные волосы и бороду, мелькнувшие за спиной.

– До свидания, – чуть не кланялся Валера, пока я поворачивалась всем корпусом.

– Вот видите, а Вы переживали, – быстро и мягко проговорил Довлатов, совсем не заботясь о том, что его может кто-то услышать.

У меня словно на время отключилось зрение, как и восприятие мира в целом. Уж чего-чего, а этого я от него не ожидала. Я нервно рассмеялась, и единственное, что смогло вырваться из меня в этом приступе эйфории (он заговорил со мной сам!), это:

– Да… оказалось – зря.

Господи, что? Что за херню я только что сказала? Язык не слушался, мысли путались. Вместо того, чтобы нормально поддержать диалог, я смолола какой-то бред сивой кобылы в лунную ночь. Был такой шанс, а я его упустила, потому что растерялась, как малолетка! И теперь стояла дура дурой с наполовину натянутым плащом, раскрытым ртом, и смотрела, как он быстрым шагом удаляется вдоль по коридору и скрывается на лестнице.

– Ну что, идем? – спросил Валера, который, оказывается, еще стоял рядом.

– Да, – кивнула я, запихивая в рукав вторую руку.

Стоя у входа и ожидая, пока Валера докурит сигарету, я отмахивалась от его дыма, привычно ругалась с ним и вдруг увидела краем глаза, скорее даже ощутила кожей близость мужской фигуры, спускающейся по лестнице.

– Пойдем уже! – взмолилась я, держа голову прямо – очень не хотелось встречаться с Довлатовым еще раз, уже после того, как попрощались, после того, как я опозорилась перед ним по полной.

Фигура тем временем миновала нас – широкая, массивная, не оставляющая никаких сомнений. Да, это был он, и мне пришлось приложить огромные усилия, чтобы не повернуть головы, когда он проходил в метре, а то и меньше, и кожу уже нещадно жгло, будто раскаленной плазмой обрызгивало.

– Он же вроде раньше нас спустился? – нахмурился Валера, выбрасывая окурок.

– И что?

– Ну, а вышел из здания позже. Когда мы проходили мимо зеркала, он стоял на первом этаже, за поворотом. Ждал кого-то будто.

– Да какая разница? Пошли домой, – махнула я рукой, содрогаясь от мучительно приятной догадки.

Разумеется, о просьбе Веры Алексеевны я так и не вспомнила – слишком под большим впечатлением от сегодняшнего дня находилась.

Аннигиляция – взаимодействие элементарной частицы и античастицы, в результате которого они исчезают, а их энергия превращается в электромагнитное излучение.

Единственной, кто знала обо всем случившемся детально, посекундно, а также о моих глубоких переживаниях относительно Довлатова, была Ольга.

Уж она-то знала мою склонность к взрослым мужчинам и могла мне только посочувствовать. Ведь он женат, у него маленькие дети. А семья – это святое. Так что не видать мне его как своих ушей. Ну а если бы он оказался отъявленным бабником, мне все равно никогда его не добиться, пусть даже ради одной ночи: не та у меня внешность, чтобы мужчин завлекать. Хотя все твердят мне обратное и называют слишком самокритичной, но я-то не слепая, зеркало у меня есть.