Но сегодня хазинский треп раздражал, я старался не думать о библиотеках, у меня «Калевала» еще не вытряслась.

– …И во всех библиотеках есть некая общая составляющая, нечто архетипическое, восходящее, пожалуй, к Античности, возможно, к позднему Средневековью…

Не думать не получалось – на втором этаже городской библиотеки Чагинска было слишком много библиотеки: стеллажи с пожелтевшими словарями и кособокими энциклопедиями, журналы «Наука и жизнь», сваленные вдоль стен и проросшие плесенью весенней капели, столы, отполированные локтями читателей, запах прелой бумаги… я прежде не предполагал, что бумага имеет столько оттенков. Наверное, старые библиотекари легко отличают по запаху Достоевского от Марка Твена, «Технику молодежи» от «Здоровья», «Труд» от «Сельской жизни».

– Эй!

Я очнулся, посмотрел на Хазина.

– Меня, если честно, настораживает участившаяся повторяемость, – сказал Хазин. – Это не есть хорошо.

Два пожарных.

– Пожалуй…

– Все дело в том, что с утра я думал о клещах и библиотеках. Знаешь, я проснулся в своем номере, и вдруг такое солнце…

Хазин замолчал и вернулся к брошюре.

– Вопли местных краеведов нередко забавны, – сказал он через минуту. – Вопли-с, вопли-с, та-та-та, жизни нету ни черта…

Снова захотелось кофе. В библиотеке имелся кофейный набор, однако кофе здесь был растворимый, цвета торфа, один раз я рискнул.

– Жизни нет, – повторил Хазин. – И денег нет. Как думаешь, станцию «Мир» действительно затопили?

– Искал бы по делу, – посоветовал я. – Краеведение на третьей полке.

– При чем здесь краеведение? Я же говорю – вопли-с. Исключительно местные кудеяры, Витя. Мы же оба отлично понимаем, что…

Хазин замолчал, начал прислушиваться.

Печатная машинка.

Я представил почему-то Скотта Фицджеральда. Одинокого, позабытого, больного. Сочиняющего в Пасадене книгу про историю Пасадены.

Хазин вздохнул, стал похлопывать брошюрой по колену.

– Когда я учился по глупости в «кульке», у нас этнографию преподавал профессор Пименов, мерзкий такой вурдалачек. Так вот, он рассказывал…

Хазин опять замолчал и прислушался.

– Этнография – продажная девка империализма, – сказал я на всякий случай.

– Подержи-ка, – Хазин сунул мне брошюру. – Я сейчас…

Хазин несколько секунд страстно пинал батарею.

Пишущая машинка стихла.

– Это Глашка стучит, – Хазин удовлетворенно кивнул. – Сочиняет роман. Я ей сказал, что современной прозе нужна молодая кровь.

Повторение.

Возможно, Хазин прав.

Из брошюры выпал трогательный кленовый лист, я не удержался и поднял его с пола. Гербарий.

– Так вот, профессор Пименов рассказывал иную историю, несколько отличную от нашей. – Хазин отобрал брошюру, свернул в подзорную трубу и посмотрел в окно. – Как-то раз адмирал Чичагин, значит, шагал по улице…

Хазин навел на меня трубу.

– Это в Гатчине было… или… в Ораниенбауме…

Он дотянулся до энциклопедии, до буквы «И», снял том и определился, что Изборск.

– Так вот, – продолжил Хазин. – Шагал он по улице Изборска, а навстречу ему некий бык. Крупный такой бычара, пегой масти, раз – и встал поперек дороги. Тогда адмирал схватил быка за… За повсеместную нашесть, одним словом. И…

Хазин с выразительным чавканьем сжал кулак.

– И вырвал с корнем.

– Бродячий сюжет, – заметил я. – Про тавромахию слышал? Там тоже с быками баловались. Кто рог вырвет, кто… струю. Такое бывывало.

– Опять все украдено до нас? – покривился Хазин.

– Еще древними греками.

– Жаль.

Хазин не удержался, бросил брошюру, поднял камеру, сделал несколько снимков из окна. Автомобильный мост, «Культтовары», велосипедист.

– Клещи наступают, – сказал Хазин. – Ареал распространения неуклонно сдвигается к западу. Выхода нет.