Людям свойственно избегать осознания собственной смертности. Кажется, что конец настигнет всех, но конкретно наша жизнь продлится вечно. Вот мы и предпочитаем большую часть времени пребывать в иллюзии когнитивного искажения «со мной и близкими ничего плохого не случится». Также и с явлениями: война, экологическая катастрофа, кризис и т.д. – для нас это все абстракция, пока мы сами с этим непосредственно не столкнемся. Это наш защитный оптимизм: нас не затронут ни болезни, ни несчастья, ни смерть. И когда что-то из этого происходит, то случается шок, какое-то время мы не можем конструктивно действовать, значительно теряя в своей функциональности, мы не бываем к этому готовы (да к этому, наверное, и нельзя быть готовым), все это выбивает нас из колеи. В 1969 году американский психолог Элизабет Кюблер-Росс в своей книге «О смерти и умирании» предложила модель, описывающую пять стадий эмоционального состояния неизлечимо больных людей или людей, потерявших своих близких. В последующем некоторые стали экстраполировать эту модель как реакцию вообще на любые утраты и на любое горевание в целом. Правомерен такой перенос или нет – непонятно, так как конкретных исследований по этому поводу не произведено до сих пор. То есть до настоящего времени справедливость экстраполяции стадий модели Кюблер-Росс, например, на ситуацию с потерянным кошельком, может основываться исключительно на теоретических измышлениях, но никак не на подтверждающих эмпирических данных. Тем не менее, в первоначальной модели типовой первой реакцией на известие о скорой смерти является отрицание: «Нет, это не может быть правдой». Далее следует негодующее вопрошание «Почему именно я?», что еще раз подтверждает тенденцию нашего мышления предполагать, что «смерть – это то, что бывает с другими».

Почему же так происходит? Почему мы не впускаем в себя мысли о потенциальной возможности «не быть»? Прежде всего это связанно с защитной реакцией. Думать о том, что смерть абстрактна, нам удобнее, поскольку это не так больно, это помогает нам жить и двигаться вперед. В противном случае нам пришлось бы вслед за Сергеем Шнуровым признать, что «Ведь все равно же все умрут, / Без разницы там или тут». А это означало бы для многих потерю смысла (замечу, что потерю ложную): зачем к чему-то стремиться, искать лучшей жизни и лучших вариантов, если все напрасно и жизнь конечна? Проще уж тогда сложить ручки и ничего не делать. Эта потеря смысла ложна хотя бы потому, что контраргументом ей можно привести позицию о том, «что можно делать все, что от тебя зависит пока ты жив, в определенный отведенный временной тебе интервал, и в этом то и есть весь смысл: ты пришел сюда чтобы что-то сделать и прожить дарованное тебе время достойно и по совести». Кроме этого думы о том, что с нами ничего не может случиться отчасти носят оттенок истины, если придерживаться философии Эпикура: «Не бойся смерти: пока ты жив – ее нет, когда она придет, тебя не будет». То есть пока мы есть, есть и жизнь, как нас не станет, есть гипотетическая вероятность (особенно для людей неверующих в возможность продолжения жизни в трансформированном виде), что все и погаснет. Поэтому мы не можем быть свидетелями своей смерти, нас уже не будет, мы можем быть только свидетелями смертей других. Но страх смерти преимущественно бессознательный в нас присутствует, он относится к категории экзистенциальных страхов, из-за него человек совершает огромное количество в том числе иррациональных поступков. В итоге получается, что мы живем в системе двойных стандартов: в подсознании панически боимся смерти, что во многом определяет содержание нашей жизни, а в сознании пытаемся всеми силами не допустить эту мысль до полноценного прочувствования ее серьезности, отгораживаясь защитой про то, что «смерть – это то, что бывает с другими».