– Она потрясена увиденным, – сказал отец Саварй графу д’Амьену.

Достигнув решающего влияния на короля, великий провизор не без основания считал, что сегодняшний день ордена госпитальеров в некоторой степени обеспечен и надлежит беспокоиться о дне завтрашнем.

– За один этот день она пролила слез больше, чем за все время нашего общения, – самодовольно сказал отец Савари.

– Слезы – самая мелкая монета в кассе женской души, Савари.

– Только не у такой, как принцесса Сибилла, мессир. Не представляю себе соблазна, который собьет ее с пути истинного.

– Ну-ну, – сказал д’Амьен.

– К тому же я рядом с ней пять дней в неделю.

– Ваш дар известен, – кивнул великий провизор, – но дела, в которые замешана женщина, оценивать лучше по результатам.

Проповедник не стал спорить и почтительно облобызал руку великого провизора.

Ни один, ни другой не знали, что по возвращении в свою келью принцесса Сибилла нашла у себя на подушке некое письмо.

Совсем по-другому жила Изабелла в Яффе.

Она устроилась по-королевски. Каждое утро к ее выходу являлись десятки рыцарей, последовавших за нею из столицы. В Иерусалиме Бодуэн IV как-то сразу всем опостылел своими болезнями, затворничеством и скупостью. За последние четыре года он всего несколько раз появлялся перед подданными и со своими детьми виделся мельком. Его поведение порождало разные слухи. Но всем наскучило обсуждать, лихорадило короля накануне или у него желудок расстроен.

Дворяне, особенно молодые и бесшабашные, в Яффе при молодой принцессе жили довольно весело. Но обитатели Яффы не радовались. Сотня рыцарей с оруженосцами, слугами, лошадьми, как саранча на пшеничное поле, обрушилась на этот город. Вольные художники и мелкие авантюристы собрались в Яффу со всего побережья, от Газы до Аккры.

Сэкономив на Сибилле, Бодуэн выделил Изабелле приличное содержание, но только сама принцесса и ее мажордом, фантастически ей преданный эльзасец Данже, знали, до какой степени ей не хватает средств на увеселения.

Рано поутру, когда развеселая братия укладывалась спать, в городе и во дворце поселялась тишина.

Изабелла просматривала бумаги.

– Это что такое, Данже? Опять?! Тысяча двести бизантов?

– Да, Ваше высочество, – покашливая, отвечал сухой, как жердь, мажордом. – С учетом пени и налога.

– И каков же налог?

– Две пятых, Ваше высочество. В месяц.

– Почему же две пятых? Они сошли с ума!

– Они говорят, что брать с вас меньше они стесняются, боятся обидеть, Ваше высочество.

Изабелла встала из-за антиохийского столика, заваленного бумагами, и швырнула бумагу в камин.

– Что еще?

– Портовый пристав жалуется, что барон де Овернье зарубил на пристани лошадь кипрского купца.

– Чем ему не понравилась лошадь?

– Думаю, Ваше высочество, барон не попал по всаднику.

Изабелла усмехнулась, обнажив ровные зубы.

– Велите де Овернье заплатить за лошадь.

– Смею заметить, Ваше высочество, такие представления принято отвергать.

– Если бы барон зарубил купца, а тот случайно находился бы при оружии, в этом можно было бы разглядеть что-то рыцарское. Лошадь же – имущество. Достойно ли де Овернье покушаться на имущество какого-то купца? Простив барону, мы тем самым признаем, что он ведет себя неблагородно, не по-рыцарски.

Мажордом соображал в чем дело и соглашался.

– Вот именно. Я не желаю огорчать де Овернье и разрешаю ему заплатить за лошадь.

– Понятно, – кивнул Данже, – этот купец ошалеет от неожиданной милости.

– И впредь я повелеваю такие дела решать таким образом. И растолкуй всем, кто способен что-то понимать, смысл моего решения. Что касается Кипра…

Эльзасец не дал госпоже договорить: