– Ну да, – развожу руками, – а что толку? Они даже к комсоргу завода ходили, но он им так мозги заплёл, что говорят, вышли, и не помнили, о чём говорили. Поняли только, что взяли на себя что-то там… повышенное.

Петрович агакнул, сощурившись куда-то и на кого-то, и я понял – пронесло! Осторожно выдыхаю…

– Я это… – сообщил он голосом, в котором лязгнула сталь, – с Валентинычем поговорю! Ну и вообще, с партийными. А то ишь… пожаловаться не моги, мо́зги крутят! Ну, мы им…

«– Вы… – подумал я, – а потом они, а потом я что-нибудь ещё придумаю, а кто там по итогу первый сдохнет – шах или ишак, мне непринципиально, отъебитесь от меня со своим комсомолом!»

Нет, так-то чёрт бы с ним, с комсомолом… я и в говно вступал, и, по молодости, в одной из как бы оппозиционных партий состоял. Недолго.

Но с учётом биографии, национальности и музыкально-танцевальных талантов, у меня не выйдет просто вступить, чтоб как все. Чтоб можно было водку пить, безобразия культурно нарушать, а из всей комсомольской активности, так только голосовать, как надо, да иногда на субботники выходить, к датам.

Сразу во все стороны потянут – и петь-танцевать, и рассказывать о неприятии сионизма… и за рок-концерты, опять же, песочить начнут с удвоенной силой! Насмотрелся…

А мне ни одно, ни второе, ни третье… а поможет ли мне это вступление в комсомол хоть как-то, вопрос большой и не ко мне!

– Петрович! – зайдя в кладовку и закрыв за собой дверь, перекрикиваю шум станков, разговоров и радио, – Я в столовую сегодня не иду, не жди!

Наставник, занятый увлекательным делом, не слышит, он весь в азарте, в борьбе…

– … а я тебя кумой! – и летят засаленные карты на фанерку, положенную на поддоны.

– Петрович! – осторожно обходя игроков, рассевшихся с картами и разговорами на полу подсобки, подхожу к нему и наклоняюсь.

– А? Чего тебе? – наконец-то реагирует тот, пряча зачем-то карты на доли секунды.

– Я в столовую не приду сегодня, не жди! – повторяю терпеливо.

– А чего так? – вскидывает тот бровь, и, заведя за спину мускулистую, на зависть иному гиревику, руку, чешет старый шрам в районе лопатки.

– Дела! – сообщаю, подавив некстати вспыхнувшее раздражение, – С другом договорились встретиться.

– А, ну давай… – потеряв ко мне интерес, Петрович продолжил прерванную игру и разговор о посиделках с удочкой на зорьке, и я не совсем понял из обрывков фраз, что же в таком времяпрепровождении важнее – сама рыбалка поутру, когда природа расцветает, или припрятанная в камышах банка с пивом.

Да и сложно что-то понять в этой мешанине слов и смыслов, когда в одной куче крести, пики, зорька и окушки, а поверху – подмигивания, вздохи и междометия, понятные, наверное, только тем, кто давно в компании и привык в подобной манере общения. Я даже не пытаюсь…

Выйдя из проходной, сразу нагибаю голову и закутываю, насколько это возможно, нижнюю часть лица мохеровым шарфом. Ветер не то чтобы очень сильный, но пронзительный и пробирающий до самых глубин души, как голоса деревенских исполнительниц русских народных песен.

Ныряю в метро с нескрываемым облегчением, сразу же, по входу, расстёгивая пальто и снимая вязаную шапку в карман. Народу немного, что не удивительно в разгар рабочего дня, так что в вагоне, приветливо растворившем двери напротив меня, есть свободные места, и что поразительно – никаких бабок!

Невольно привлекает внимание упитанный дядька номенклатурного вида, в шапке-пирожке из каракуля, багровомордый и потный, сидящий напротив меня с пузатым, раздувшимся кожаным портфелем, явно из трофейных, озабоченно листает какие-то бумаги. Вид у него такой, что ещё чуть – и не то орать начнёт на кого-то, не то с инсультом прямо здесь загнётся.