Однако и в качестве личного стрелка преподавателя биологии я умудрился наделать дел. Мистер Майо-Смит требовал убивать голубей сразу после того, как они наедятся. Тогда учащиеся, препарируя птицу, увидят в кишках непереваренную пищу. Выполняя требование, я позволял голубям вволю кормиться на преподавательском поле. Наевшиеся голуби мгновенно тупели и всегда летели на крышу сарая. Крыша была покрыта шифером. Для отстрела голубей я брал мелкокалиберную винтовку с телескопическим прицелом, дававшим четырехкратное увеличение. Я изо всех сил старался целиться так, чтобы пуля не угодила птице в брюхо. Раздавался выстрел, и голубь, не успевший сообразить, что к чему, скатывался по крыше вниз. Но однажды я промазал и сделал дыру в шифере. Естественно, крыша стала протекать. Вот это прегрешение я уже запомнил очень крепко (стараниями мистера Майо-Смита). Дрозофилы в питьевом фонтанчике были школьной проблемой, а дыра в крыше сарая – ущербом, нанесенным личной собственности преподавателя биологии. «Личная собственность и все, что с нею связано» – так любил говорить мой отец, читая курс по истории России.

И все же дыра в крыше сарая мистера Майо-Смита принесла мне меньше унижений, чем годы логопедических мучений. В Эксетере почти ничего не знали о том, из-за чего бывают проблемы с правописанием. Конечно же, причиной того была моя дислексия. Однако в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов таких диагнозов не ставили, и школьный логопед, разбиравшийся с моим «загадочным» случаем, отнес его к психологической проблеме. (Наличие этого недостатка ничуть не убавило моих мучений в Эксетере.) Меня пичкали разными логопедическими премудростями, но безрезультатно. Когда же стало ясно, что после занятий с логопедом я по-прежнему не способен понимать разницу между словами «аллегория» и «аллергия», меня отправили к школьному психиатру. Тот засыпал меня вопросами.

– Ты ненавидишь школу?

– Нет.

(Я вырос в Академии и никакой ненависти к ней не питал.)

– Почему ты постоянно называешь отчима отцом?

– Потому что я его люблю. Он – единственный отец, которого я знаю.

– А почему ты так возмущаешься, когда другие люди называют твоего отчима отчимом?

– Я же вам сказал: я его люблю. Другого отца я не знаю. Если для меня он – отец, кто дал другим право называть его отчимом?

– Почему ты бываешь сердитым?

– Потому что мне не дается правописание.

– А почему тебе не дается правописание?

– Разбирайтесь в этом сами. Я не знаю.

– Скажи, это тяжело, когда твой отчим… твой отец является одним из преподавателей Академии?

– Отец преподает всего год, а проблемы с правописанием у меня уже пять лет.

– И все-таки почему ты сердишься?

– Из-за правописания и потому, что должен разговаривать с вами.

– Значит, мы сердимся, да? – спросил психиатр.

– Да, я сердимся — ответил я, пытаясь вернуть разговор к своей дислексии.

Но было в Эксетере такое место, где я никогда не злился и не терял самообладания. Я говорю о борцовском зале. Возможно, потому, что здесь я чувствовал себя на своем месте. Удивительно, какой душевный покой приносила мне борьба. Я не мог похвастаться особыми спортивными качествами. Бейсбол в составе малой лиги вызывал у меня открытую неприязнь (добавлю, что и по сей день ненавижу все игры с мячом). Лыжи и коньки я тоже не жаловал, хотя относился к ним терпимее. (Не могу долго выдерживать холодную погоду.) Я питал неизъяснимое пристрастие к физическому соприкосновению. Мгновения, когда ты налетаешь на своего сверстника или сталкиваешься с ним, повышали у меня адреналин. В футболе таких моментов сколько угодно, однако я не вышел ростом для этой игры. И потом, футбол тоже относился к играм с мячом.