Две недели назад Жемчужникову лично привел на консультацию к Польскому заведующий областным здравотделом Алексей Николаевич Ксенофонтов:

– Посмотри, Олег Михайлович, мою половину. Что-то киснет, вянет, огонек пропал, под ребром побаливает – видно, что-то с желудком…

Польский хорошо знал жену Ксенофонтова, шумную и претенциозную 50-летнюю блондинку, и удивился. Потом вспомнил слухи о его скандальной связи с Жемчужниковой, промолчал. Сам Польский развелся, как он шутил, «триста лет тому назад». С бывшей женой в небольшом все-таки городе не встретился ни разу после развода. Женщин любил, восхищался стройными ножками или красивыми глазами, терпением или непредсказуемостью, женственностью или упорством – словом, в каждой находил черту, которой оправдывал преувеличенные комплименты. Ни одна из связей не длилась долго: партнерши чувствовали, что могут занять в его жизни только «последнее место в последнем ряду» и уходили сами, к большому облегчению Олега Михайловича.

Жемчужникова Олегу Михайловичу не понравилась. Он вообще не любил протекций, нервничал под начальственным контролем, раздражался от непрофессиональных указаний. Любимая фраза деда-хирурга «В болезни и смерти все равны» давно была не актуальна, но Польский всегда ощущал ее основой своей профессии.

Жемчужникова же вела себя так, как будто, проходя обследование, делала большое одолжение лично Польскому: кратко и скупо отвечала на вопросы, не напрягалась в воспоминаниях о травмах и детских болезнях, явно подчеркивая, что считает все это чепухой для придания важности процессу. Она иронически поднимала брови, выполняя назначения, дергала отказами и претензиями персонал, а предложение очистить кишечник перед процедурой восприняла с таким изумленно-брезгливым выражением лица, что Польский разозлился и подчеркнуто напомнил медсестре, что клизм должно быть минимум две.

Объективно тревожными были уже первые результаты анализов, но Польский, соблюдая план обследования, не хотел делать никаких преждевременных выводов. Сейчас последним фрагментом в картину болезни лег результат лапароскопии. Диагноз был клинически однозначным, как в учебнике по онкологии: рак поджелудочной железы 4-й степени с множественными метастазами в жизненно важные органы и лимфосистему. Обсеменение метастазами поверхности всей брюшины, расположение и размер основной опухоли исключали оперативное вмешательство. Метастазы в средостений вели к самой болезненной форме заболевания: в сосредоточии всех нервных узлов боль от давления разрастающихся опухолей нельзя будет купировать ничем.

«Боже мой, 40 лет, красавица, умница. Откуда? Ведь это не за один месяц. Она что, не бывала у врача вообще? А гинеколог? Она же интеллигентная женщина, ухоженная, явно следит за собой. Это невозможно, у нее уже должны быть сильные боли. Что сказать? Как сказать? Сказать, что диагноз неясен, есть определенные сложности и предложить повторное обследование в институте онкологии? Еще оттянуть все на месяц, когда она уже не сможет двигаться, и сразу уложить в стационар, а потом в хоспис? Или сказать родным? Или только Ксенофонтову?» – мысли мелькали, решение не приходило.

За годы работы, как ни изменялась по этим вопросам позиция официальной медицины, Польский осознал и убедился, что каждый больной в любом состоянии имеет право знать правду – кощунственно тешить умирающего надеждами на выздоровление. И вот ситуация, одна из немногих, когда сказать эту самую правду язык не поворачивается.

Несколько часов назад, еще до его последнего звонка Жемчужниковой, была надежда, что комплексной химиотерапией, если начать ее буквально сегодня, удастся затормозить процесс. Однокашник Польского из института онкологии очень убедительно рекомендовал курс нового препарата в разных сочетаниях. Польский, поколебавшись, позвонил другому сокурснику, который заведовал отделением в Москве, на Каширке{ Каширское шоссе в Москве, где расположен Российский онкологический научный центр им. Н.Н. Блохина.}, отправил результаты Жемчужниковой и сейчас в который раз перечитывал ответ на мониторе компьютера: