Без команды, подчиняясь инстинкту, все кто не попал под лучи прожекторов, вместе с командиром, бросив плот посреди реки, отхлынули обратно, к западному берегу, под тени нависающих над водой ракит

Но сержанта Самофалова и здесь скосила пуля; от былого отряда в шестьдесят пять бойцов осталось семь человек вместе с командиром, который, кстати, получил касательное ранение в челюсть, лишившись зараз почти всех зубов.

***

– Кочет, – подтвердил Степан, и тут же выдал утвердительное заключение: – Хутор рядом.

– Что делать будем? – спросил Федор, как будто не было только что разговора, грозившего закончиться смертоубийством.

– Проведать надо, – рассудительно ответил Степан.

– А дале?

– А дале – подумаем, – ушел он от ответа.

Федор задумался; в том, что Степан постарается пристроить его у местных хозяев, он не сомневался, а вот, что дальше будет, тут землячок прав, подумать надо. Однако за просто так он Зойку Самарину Степке не уступит.

– Ладно, – согласился Федор, – ступай – проведай.

– Если все чисто, я скоро назад буду.

– А если куркули, какие в прошлый раз?

– Раскулачивать будем, – ответил Степан, взвесив в ладони Вальтер, потом, чуть подумав, добавил: – Ты б мне штык тоже отдал. Может, по-тихому придется…

– На, держи, – протягивая отомкнутый штык, согласно кивнул Федор, крепко сжимая осиротевшую винтовку, – ты, это, зла не держи.

– Бывает, – примирительно ответил Степан, пригнулся и крадучись направился в сторону, откуда донеслись петушиные крики.

***

Две недели плутал остаток отряда по лесам окрест Слонима, кое-как перебиваясь случайными визитами в хуторские поселки, в надежде встретить кого-нибудь из своих, чтобы, примкнув к более весомому отряду, продолжить свой путь на восток. Гольц расхворался, он почти не мог есть, искореженные челюсти не позволяли ему ничего жевать, спасало только молоко, а молоком разжиться было трудно.

В последний день июля семь отощавших и обносившихся солдат пришли на хутор, где хозяйничал щуплый седой старичок с острым красным носом и глубоко посаженными, буравящими собеседника, глазками. Он был не в пример добрее и отзывчивее многих полещуков, с которыми уже приходилось иметь дело; без колебаний пустил в хату, выставил на стол картошку, литровую бутыль самогона, для Гольца – молока, еще травки какой-то для него заварил. Хлопотал дедушка часто и много; новую власть ругал, полицаев клял, поведал, что сын у него в Красной армии, с душой старик оказался. Ему молча помогал блеклоглазый внук-подросток с выпирающим кадыком; когда совсем стемнело, дед послал его на пруд – пригнать гусей. А постояльцев попросил на ночь пойти в баньку на случай, если кто из местных нагрянет, Гольца все ж таки, как офицера и раненого, оставил в хате, уложив на печи, там, дескать, он от посторонних глаз укрыт, а специально обыск у него делать не будут.

Уставшие солдаты, которых совершенно развезло от ядреного самогона, едва разувшись, повалились на солому, специально для них постланную услужливым старичком, и уже через две минуты банька наполнилась залихватскими руладами храпа всех тонов и оттенков.

Прошло, наверное, три четверти часа, когда Степан, который был не так пьян, как другие, осторожно встал.

– Ты куда? – схватил его за голую ступню, тоже, как оказалось, не спящий Федор.

– Отлить надо…

– Пошли вместе.

– Ну, пошли, – нехотя согласился Степан.

Большой желтый диск месяца окроплял своим скудным светом постройки хутора и дорогу к нему, через два-три дня должно было наступить полнолуние.

Зашли за баню, молча справили свое мужское дело.

– Слышь, Степан, – протряхивая и застегивая ширинку, почему-то шепотом сказал Федор, – а ты ведь ходу дать намылился.