Женщина на глазах осунулась ещё больше, заметнее очертились скулы, яснее обозначились ранние морщины – ничто так не старит как горе, неприятности. Ноги её подкосились, и она бессильно присела там где стояла, на ближайший ящик. Её смятение, однако, длилось не долго, считанные секунды. Она заговорила почти вызывающе:

– Я вас не понимаю, Николай Степанович! Что должны понять я и мой муж, что мы должны объяснить тем несчастным, которые, как и мы, потеряли дома, некоторые и всё имущество, трудом нажитое, которые всего лишь хотят найти здесь у вас пристанище для себя и своих детей!?

Женщина говорила по-русски чисто, это был её родной язык, отличало разве что специфическое растягивание некоторых гласных, особенно "а", обычный говор так называемых русскоязычных жителей Кавказа, неславян. Она сразу поняла куда клонит гость, но призвала на помощь то, что ближе её характеру(дети Кавказа – особая стать и кровь), не смиренное вымаливание снисхождения, нет, но напор, агрессию…

Но гость оказался опытен:

– Не надо Карина Вартановна, вы всё прекрасно понимаете, и на психику тоже давить не следует, со мной это не пройдёт. Я вам официально заявляю, что во избежание негативных последствий вы должны уговорить ваших земляков как можно скорее покинуть нашу станицу… Это в ваших же интересах. Пока ещё тепло, пока ещё, как вы верно заметили, учебный год не начался.

– И это мне говорит педагог, директор школы!?…– женщина почти закричала, за окном мгновенно затихли дети, видимо услышав материнский возглас.

– Вы вправе считать меня кем угодно, бездушным, жестоким, националистом, даже фашистом… как вам угодно, но постарайтесь меня понять. Мне шестьдесят лет, и я давно уже не верю в то лживое братство народов, в эту интернационалистскую белиберду, которой нас потчевали семьдесят лет. Сколько существует мир, столько между нациями идёт то затухая, то вновь вспыхивая, борьба за выталкивание друг друга с лучшей земли. Исходя из этого, я хочу оставить своим детям и внукам не только дом и имущество, но прежде всего эту землю, благословенную, благодатную землю, и обязательно покой, покой на этой земле.

– Извините, но я совсем отказываюсь вас понимать. Какую же опасность мы можем для вас, местных жителей, представлять? Разве шесть семей несчастных беженцев в состоянии… Извините, но вы, наверное, шутите?– саркастически улыбалась женщина.

– В отличие от вас, абсолютному большинству здесь живущих данные опасения не кажутся абсурдными, и мне не хотелось бы сейчас объяснять вам почему. Скорее всего, вы меня не поймёте, ведь мы смотрим на эту проблему с разных, бесконечно далёких друг от друга позиций. Единственно чего я хочу, чтобы вы осознали, что ничего хорошего из вашего решения поселиться здесь, у нас, не выйдет. И пока дело не дошло до крупных эксцессов, я прошу вас уезжайте и уговорите остальных. Они вас послушают, тем более последуют вашему примеру…

Парень лет двадцати, роста не слишком большого а, что называется, выше среднего, плечистый, но худощавый, с непропорциональным соотношением длины туловища и ног, заметно в пользу конечностей… Он тоже продвигался к тому же краю станицы. Только в отличие от старика, шествовавшего по улице, парень предпочёл пойти задами огородов. Обходя неровные, кое где поваленные или проломанные плетни, он иногда, как бы с опаской пригибался и оглядывался по сторонам, не желая, оказаться замеченным. В то же время он старался, по мере возможности, выбирать путь почище, ибо одет был совсем не по-сельски: сочно-синие с блеском, с двойной белой полосой по шву спортивные брюки, белоснежная тенниска, короткие рукава которой оставляли открытыми загорелые руки, с не очень объёмной, но весьма рельефной мускулатурой. "Верх" и "низ" тоже «увенчаны» довольно эффектно: ноги в белых на толстой подошве кроссовках, светлорусая, коротко стриженная голова в синей бейсболке индокитайского происхождения, но с обязательным штатовским гербом. Ничуть не походя на местного, так сказать, по "упаковке", он, тем не менее, являлся местным уроженцем.