Из знахаркиной избы донесся стон. Потом вскрик. Опять стон. Слышалось и бормотание Енеи. Что-то звякало металлическим холодом. Торира передернуло. Встал, начал ходить по двору, описывая круги до плетня и обратно. Порой видел в темном небе отсветы дальнего зарева – за рекой все еще догорала Копысь. Но это уже прошлое. С этим он справился. И теперь он на этом берегу, в краю дреговичей. Ему об этом думать надо, а он… Он все о Карине, о бабе беременной волнуется. Причем беременной не от него, а невесть от кого… Ведь сказала же Енея, что срок большой. Значит, никак не его дитя. А спросить Карину – так не сознается. И ведь наверняка думала, как принято это у баб, нагулыша своего на него повесить.

Уже совсем светать стало, когда скрипнула дверь, появилась худая сутулая фигура знахарки.

– Все, хоробр. Что можно было сделать – сделано. И если огнея-лихорадка не сожрет твою милую да не изойдет она кровищей – жива останется.

В полумраке избы пахло утробно, кровью пахло. Карина бессильно покоилась на лежанке. Лицо белое, коса до пола свесилась, к вискам прилипли мокрые прядки. Знобило ее, дрожью било. Енея ей на живот куски льда укладывала, читала вполголоса заговор-заклинание.

В беспамятстве Карина пробыла почти сутки. То огнем горела, то дрожала вся. А то стихала так, что Торир в волнении склонялся над ней, прислушиваясь – дышит ли?

Она пришла в себя тихо. Он только заметил, что глядит на него лучистыми глазами.

– Торша… Прости меня. И спасибо, что не оставил, сокол мой ясный.

А к ночи опять вся горела, заговаривалась в бреду. Однако еще через пару дней кровотечение у Карины прекратилось. Енею это успокоило. Сказала варягу:

– Она у тебя сильная. Вычухается.

Но ехать Торир решил, только когда знахарка окончательно убедилась, что Карина идет на поправку. Она теперь много спала, с охотой ела. Торир с грустью глядел на ее осунувшееся лицо. О том, от кого она носила, так и не спросил. Наоборот, ласков был, внимателен. Но однажды, когда молодая женщина забылась в полуденный час сном, пошел седлать Малагу, вывел коня к изгороди.

Старая Енея вышла проводить.

– Зря ты так торопишься ехать, витязь. Тебе и самому исцелиться не мешало бы.

Он поначалу не понял. Ведь все ссадины и порезы его зажили, затянулись. Но старуха не то имела в виду.

– Душа у тебя больна, не тело. Вижу – Чернобог[64] заразил тебя ненавистью да лютью, злом исходишь. А она, – указала Енея на избу, где осталась Карина, – она исцеление твое.

Лицо варяга стало еще более замкнутым. Молча расплатился с Енеей кунами.[65] Знахаркам положено платить. Правда, на Карине было богатое серебряное монисто, но у Торира рука не поднялась обобрать ее. Заплатил из собственного кошеля. Велел Енее оберегать и лечить Карину сколько понадобится. Та лишь кивнула. Больше не уговаривала чужака задержаться. А он уехал и все думал о сказанном знахаркой. Но только крепче сжимал челюсти.

«Пусть все остается как есть. Моя злость – моя же сила. Пока не отомщу – жизнь не будет иметь смысла. Карина же… Видно, не судьба. А такая, как она, не пропадет».

До первого в землях дреговичей капища он доехал по указаниям Енеи. Послушал, о чем ему местные волхвы поведали. Узнал, что в этом краю киевские князья большую силу набрали. Уже лет десять-двенадцать, как с дреговичей дань берут. Дреговичи по натуре народ спокойный, покладистый. Говорят, что в жилах у них течет не кровь – вода болотная. Да и сами они живут среди болот, ездят среди болот, охотятся на болотах. Даже само название их – дреговичи – от древнего «дрегва», то есть «болото», происходит. Однако несмотря на всю их миролюбивость и неспешность, взять их под себя долгое время никому не удавалось. Слыли они неуязвимыми, так как их земли и леса непроходимы для чужих, только местные знали стежки среди заводей и топей. Но тут уж князьям-варягам не откажешь в сообразительности. В самую глубь земли дреговичей, в болота, они не полезли. Попросту вошли на ладьях в устье великой реки Припяти, текущей на меже земель племени, и заняли их торговые погосты. Дреговичи хоть и жили в глуши, но на торги-мены к речному пути сходились, без этого ни одному племени не прожить. Вот Аскольд с Диром, завладев торговыми местами дрегвы, год их пограбили, второй, а потом и мировую предложили. Не будут, дескать, они более чинить обид племенам болотным, а даже берутся оборонять их от исконных врагов – диких древлян, живущих за Припятью. Но с условием, что дреговичи власть Киева признают, на полюдье примут и дань обязуются платить. Дань поначалу назначили легкую, но с каждым годом увеличивали. И покорная дрегва терпела. Славянские люди вообще быстро ко всему привыкают. А самые бойкие из дреговичей даже на торги в стольный град полян стали ездить. Болотные жители не бедны – и туры могучие в их краю водятся, и пушной зверь, и медведи бродят, борти в их лесах сочатся медом. И это не говоря уже о болотной руде, которая всегда в цене и из которой кузнецы-умельцы куют все – от земельных лемехов до добрых мечей-кладенцов. Так что было чем полян порадовать. Аскольд же с Диром слова не нарушили: поставили на берегах границы – Припяти – добротные грады-крепости, охраняли дреговичей от набегов древлян. Насколько могли охраняли. Ибо древляне яростны и напористы. Для них разбой – один из главных промыслов. Они даже окрестности Киева грабить решались.