Было видно, что Усатый не хочет пропустить гостиничного ужина.

– Нет уж, я ему выскажу решительно всё, – продолжал стоять на своём Крашеный. – Плебейские нравы, скажите на милость. Один, значит, этот Филимон, с хрупкой сценической бутафорией – как с мешком овса, другой пишет скверности, – Крашеный прямо таки побагровел лицом.

– Право, уймитесь, – сказал Усатый. – Это инфантильно. Ну нашебутил мальчуган какой-нибудь, свиненыш. Не повсюду ведь так.

– Неужто? – язвительно отозвался Крашеный. – И клеил, небось, тоже мальчишка? А это ведь центральная площадь. Бульвар. Сюда ведь и дамы по вечерам заглядывают, а мы висим, – он поводил ладонью у лица. – Стыдно сказать…

– А, так вы об этом! – рассмеялся Усатый. – Ну, так дамам совершенно никакого дела… – он немного удивленно посмотрел на спутника. – Да вы ведь с такими настроеньями далеко не уедете, друг!

– Далеко – не далеко, и всё же я настаиваю идтить к театральному смотрителю сию минуту, – решительно сказал Крашеный. – Там и накормимся.

Уездный смотритель училищ и изящных искусств города Чумщска оказался немолодым уже немцем с акцентом, рыхлым телом и длинными неухоженными бакенбардами, до странности походящими на болоночьи хвосты. Звали его Генрих Алексеевич фон Дерксен. Он с широкой и вместе с тем как будто виноватой улыбкою встретил наших путешественников в гостиной своего крепенького белокаменного дома, сунул каждому для рукопожатия мягкую и мокрую, словно рыбина, руку и затем, наскоро, явно конфузясь, пригласил господ пройти в кабинет. Из столовой доносился звон посуды, женский заливистый смех (при нём фон Дерксен морщился как от зубной боли), и такой одуряющий аромат мясных блюд, что у не евших с раннего утра путешественников призывно заурчало в животах.

– Bitte, bitte, – открывал перед гостями дверь фон Дерксен и рукою вытирал мясистые губы. – Мы здесь кущали и, признаюсь, совершенно не ожидаль.

– Едали? – уточнил Крашеный, жадно поводя ноздрями. Он с самого начала встречи хранил суровый вид. – Телеграфировали вам третьего дня на предмет пиесы. Хотелось бы узнать, готов ли зал?

– Готов, готов! – пройдя в недурно обставленный кабинет и крепко закрыв за собою дубовую дверь, фон Дерксен указал на большой кожаный диван, стоявший в углу. – Господа, прошу вас, setzten, садитесь, садитесь пощалуйста.

Гости сели – Усатый чинно, с краю, а Крашеный нарочито вальяжно развалился на диване, без спросу закурил папироску и сидел, насупившись, не обращая внимания на многозначительные взгляды своего спутника.

– Господа, я прошу вам прощения, – начал фон Дерксен, усаживаясь в кресло, стоявшее рядом с заваленным бумагами письменным столом. Он немного помедлил – Три недели назад отошла ко Господу моя дорогая супруга, моя Марта, – он указал на теплящуюся в углу на полке в окружении нескольких деревянных икон небольшую лампадку красного стекла. – И я порой, сказать, совершенно не помню себя от печали. Эммм… Не могли бы вы так любезными напомнить, какой честью вам обязан? Вам назначено-с? – с этими словами фон Дерксен сделал старческое выражение лица и странным полубезумным взглядом посмотрел на гостей.

Крашеный споро выпустил дым сквозь ноздри – в сем жесте наблюдалось едва сдерживаемое возмущение, – к Усатому же вернулась икота: он ошалело икнул и круглыми глазами уставился на господина смотрителя. В воздухе повисла пауза и продолжалась ровно до того момента, когда Усатый вновь громко издал мучительный утробный звук. В этот самый момент Крашеный брыкнулся на диване, отчего обронил пепел с цигарки себе на брюки. Он выпрямился и несколько обиженно начал: