Нельзя сказать, чтобы он был особенно плодовитым писателем, тем не менее время от времени на страницах газет и журналов появлялись его новые произведения. То были сплошь зловещие, леденящие душу сочинения. Каждое из них, казалось, было пропитано кровью, коварством и пороком настолько, что всякий раз мороз пробегал по коже. Однако, как это ни парадоксально, они таили в себе некую притягательную силу, и популярность Оэ не меркла.

Что касается меня, то я обратился к детективному жанру почти одновременно с ним, оставив ради этого занятие детской литературой. По причине крайней немногочисленности детективных произведений мое имя тоже не осталось незамеченным в литературных кругах. Оказавшись собратьями по перу, мы с Оэ настолько отличались друг от друга своей манерой, что нас можно было назвать антиподами. Он писал в мрачной, болезненной и навязчивой манере, а мои произведения отличались ясностью и доверием к здравому смыслу.

Таким образом, мы с Оэ сразу же оказались соперниками. Случалось, что мы публично на страницах журналов бранили друг друга. Вернее сказать, к моей досаде, чаще всего в положении атакующей стороны оказывался я, что же до Сюндэя, то он, хотя время от времени и парировал мои нападки, по большей части не снисходил до споров со мной, предпочитая отмалчиваться. И продолжал публиковать одно за другим свои исполненные жути произведения.

По правде говоря, браня книги Оэ, я тем не менее не мог не ощущать на себе их гнетущего воздействия. Казалось, автор одержим какой-то непонятной, таинственной страстью, подобной тлеющему огню, неспособному разгореться ярким пламенем. Но для читателя, скорее всего, именно в этом и состояла их особая притягательная сила. И если предположить, что эту силу питала, как утверждал в своих письмах Сюндэй, его неутолимая ненависть к Сидзуко, все становится до некоторой степени понятным и объяснимым.

Признаюсь, всякий раз, когда книги Сюндэя получали восторженную оценку, я испытывал жгучую ревность. Во мне возникала ребяческая враждебность к нему, и в глубине души я вынашивал желание во что бы то ни стало превзойти соперника.

Однако около года тому назад он вдруг перестал писать и бесследно исчез, словно в воду канул. И это отнюдь не было следствием падения его популярности. Истинная причина его внезапного исчезновения мне неизвестна, только исчез он без следа, к вящей растерянности сотрудников газет и журналов, которые имели с ним дело. Даже я, при всей своей антипатии к этому человеку, испытывал некое чувство утраты. Быть может, это покажется нелепостью, но мне явно недоставало «любимого врага».

И вот Сидзуко Коямада принесла мне первую, причем поразительную, весть о Сюндэе Оэ. Признаться, в глубине души я обрадовался возможности вновь оказаться лицом к лицу со своим давним противником, правда, теперь уже при весьма необычных обстоятельствах.

Скорее всего, на сей раз Сюндэй решил перейти к воплощению в жизнь своих безумных литературных замыслов, и в этом не было ничего удивительного. Наверное, это было даже логично.

Как выразился один из знавших Оэ людей, он был, что называется, «преступником в душе». Им двигало желание сеять смерть, его обуревали те же страсти, что владеют убийцей, с той лишь разницей, что свои кровавые преступления он до сих пор совершал только на бумаге.

Читатели его произведений наверняка помнят особую зловещую атмосферу, присущую его книгам. Помнят, что его романы насквозь проникнуты какой-то ненормальной подозрительностью, таинственностью и жестокостью. В одном из его романов есть такие леденящие душу строки: «И вот наступило время, когда он уже не мог довольствоваться одним лишь сочинительством. Смертельно устав от господствующих в этом мире скуки и банальности, он прежде находил удовольствие в том, чтобы запечатлевать свои причудливые фантазии на бумаге. Это, собственно, и побудило его взяться за перо. Но вскоре сочинительство ему наскучило. Что же теперь сулит ему острые ощущения? Преступление, только преступление. Единственным, чего он еще не успел изведать, была пьянящая сладость преступления».