Журналистка внимательно смотрела на Юнга, на его лицо, в общем обыкновенное, не отягощенное внешними выразительными особенностями.

Примечательными у него были глаза, в которых эфемерное веяние мечтательности уживалось с серьезным беспокойством. Барби обратила внимание на опущенные уголки рта, как у трагического актера пантомимы.

Узкие плечи на фоне не слишком развитого телосложения указывали на возможное превалирование чувственной составляющей в его характере.

В целом Юнг, учитывая информацию Комана о нем, показался Барби крайне интересным субъектом.

Первый вопрос Барби, после формального знакомства, прозвучал с намерением выяснить причину его беспокойства.

Барби спросила:

– Скажите, Юнг, какая у вас самая большая проблема в жизни?

Глаза мецената забегали, лицевые нервы обострились. Он весь напрягся, будто вопрос застал его врасплох.

Прозвучал ответ:

– Вы знаете… самая большая проблема для меня в том, что в этой земной жизни я один.

Говорил Юнг сумбурно, словно захлебывался словами, как перевозбужденный от сильных эмоций ребенок. Барби подумала, что она могла бы сыграть в интервью роль бесконечно доброй мамы, которая в ответ на откровения простит своему чаду все его проступки.

– У вас нет семьи?

Юнг с явным отрицанием покачал головой.

– Тогда друзья и сослуживцы должны в некотором роде заменить вам семью, – Барби рассчитывала, что Юнг уже самого начала разговора прольет свет на свою загадочную историю.

– У меня нет друзей… нет и сослуживцев. Я ведь не работаю, – жалобным тоном ответил Юнг. На его тонких чувственных губах проявился и задержался глубокий скепсис. Барби показалось, что Юнг закрылся. Для интервью это могло стать плохим предзнаменованием. Стараясь вернуть его расположение, Барби задала отвлеченный вопрос:

– Скажите, а вы любите море?

Журналистка увидела, как лицо Юнга расплылось в открытой мечтательной улыбке. Скомканный от морщин лоб, сделался ровным, гладким. Глаза приняли диковинное выражение, как у талантливого актера, умело изображающего из себя инопланетянина.

Ответил же Юнг уверенным, спокойным голосом, как будто это «инопланетное» состояние было для него приятным и естественным:

– Море я люблю. Особенно на больших глубинах, где плотная вода нежно сжимает твое тело. Поверхностные воды тоже хороши… Они светлые, теплые, всегда прогретые солнцем. Там всегда живые нежные волны…

Смысл сказанного Юнгом Барби не поняла.

– Вы – дайвер? – предположила журналистка, вполне давая себе отчет, что истина лежит в несколько другой плоскости.

– Нет, ну что вы? – Юнг замахал руками, словно он отбивался от приставшей к нему мухи, – я не дайвер, я в море жил.

Ответ прозвучал с высокой степенью серьезности. Барби сделала вид, что она не заметила явной аномальности в словах Юнга.

– Вот как? Вы жили в море? Вы приспособлены к жизни в море? – спросила журналистка, подыгрывая Юнгу в его фантазии.

– Был приспособлен…

– А теперь?

– Теперь я жить в море не могу, – Юнг с таким мучением произнес эту фразу, что Барби на секунду показалось, что ей стало жаль его. Журналистка быстро взяла себя в руки и решила, что пора вернуть интервью в должное русло.

– Вы способный актер, Юнг. Умело изображаете из себя нечто таинственное, загадочное. У вас хорошая фантазия. Но мне нужна правда.

– Так ведь это и есть правда. Я не вру, не придумываю. Я… я хочу, чтобы вы мне поверили, – голос Юнга от напряжения, от обиды задрожал, – в море у меня была другая жизнь, лучше, чем та, которая у меня сейчас. Я был свободен, как вольный ветер.

Барби начинал надоедать весь этот бред. Не желая знать подробностей выдуманной морской жизни Юнга, журналистка задала ему следующий вопрос: