– Да. Но я ведь могу ее бросить, если захочу, да?

– Конечно, мы же договорились, – ответил он. – Хотя зависит от того, почему ты решишь бросить. Обещай, что, если в школе у тебя начнутся какие-то неприятности, ты нам обязательно всё расскажешь.

– Угу.

– А могу я у тебя кое-что спросить? Ты что, злишься на маму? Весь вечер на нее вроде как дуешься. Послушай, Ави, в том, что ты пошел в школу, я виноват точно так же, как и она.

– Нет, она больше виновата. Это же ее идея.

Тут раздался стук в дверь и в комнату заглянула мама. Вид у нее был немного смущенный.

– Просто хотела пожелать спокойной ночи.

– Привет, мамаша, – сказал папа и помахал ей моей рукой.

Мама присела на край кровати рядом с Дейзи.

– Ты, говорят, отрезал косичку.

– Подумаешь, невелика беда, – ответил я.

– А я и не говорю, что беда.

– Уложишь Ави? – сказал папа маме. – У меня срочная работа. Спокойной ночи, сын, мой сын. – Это была еще одна часть Ав-Гав-ритуала, но отвечать «Спокойной ночи, дорогой папаша» мне что-то не хотелось.

Папа встал с кровати.

– Я очень тобой горжусь.

Мама и папа всегда укладывали меня по очереди. Знаю, обычно укладывают только малышей, а десятилетние дети засыпают сами, без родителей, но так уж у нас повелось.

Мама устроилась рядом со мной и попросила папу:

– Заглянешь к Вие?

Он обернулся:

– А что с Вией не так?

Мама пожала плечами.

– Она говорит, все в порядке. Но первый день в новой школе, сам понимаешь.

– Хм-м, – сказал папа, а потом подмигнул мне. – Всегда с вами, дети, что-то не так.

– Да, не соскучишься, – согласилась мама.

– Не соскучишься, – повторил папа. – Ну, спокойной ночи.

Он закрыл за собой дверь, и мама достала книгу, которую читала мне последние пару недель. Я обрадовался, потому что жутко боялся, что она захочет «поговорить», а у меня совсем не было настроения разговаривать. Но и у мамы, кажется, тоже. Она просто листала страницы – искала место, где мы остановились. Мы прочитали уже почти половину «Хоббита».

«“Стойте! Перестаньте!” – закричал Торин, но поздно: гномы в возбуждении расстреляли последние стрелы. И теперь подаренные Беорном луки стали бесполезны. Уныние охватило всю компанию, и в последующие дни оно еще усилилось. После заколдованного ручья тропа вилась точно так же, лес был все тот же»[3].

Не знаю почему, но я вдруг расплакался.

Мама отложила книгу и обняла меня. Похоже, она ничуть не удивилась.

– Все хорошо, – шептала она мне на ухо. – Все будет хорошо.

– Прости, – выдавил я между всхлипываниями.

– Тс-с-с. – Она вытерла мне слезы. – Ты ни в чем не виноват…

– Мамочка, ну почему я такой урод? – прошеп-тал я.

– Нет, малыш, ты не…

– Я знаю, что я урод.

Она расцеловала мне все лицо. Она целовала мои перекошенные, будто сползшие вниз глаза. Целовала мои вдавленные внутрь щеки. Целовала мой черепаший рот.

Она говорила мне ласковые слова и пыталась меня утешить. Но я-то знаю, словами лицо не изменишь.

В сентябре было тяжко. Я не привык рано вставать по утрам. Не привык ко всем этим домашним заданиям. А еще первая «самостоятельная» в конце месяца. Ведь с мамой я никогда не писал самостоятельных. И мне не нравилось, что теперь у меня нет свободного времени. Раньше я играл, когда хочу, а сейчас мне постоянно надо делать уроки.

И в самой школе поначалу было ужасно. В каждом классе, где я появлялся, дети изо всех сил старались на меня «не таращиться». Они бросали взгляды украдкой из-за тетрадок или когда думали, что я не смотрю. Они обходили меня как можно дальше, как будто боялись подцепить от меня какую-то жуткую бациллу, как будто мое лицо – заразное.