Мы отошли от школы на полквартала, не меньше, и только тогда мама решилась:

– Ну и как? Тебе понравилось?

– Мам, не сейчас. Дома, – ответил я.

Как только мы вошли в дом, я рванул в свою комнату и бросился на кровать. Мама, кажется, не понимала, что со мной. И я тоже не понимал. Мне было очень грустно и в то же время чуть-чуть радостно – опять это чувство, когда сразу и плачешь, и смеешься.

Дейзи притрусила ко мне в комнату и принялась лизать мне лицо. А я говорил ей папиным голосом:

– Кто хорошая псина? Кто хорошая псина?

– Все в порядке, милый? – спросила мама. Ей хотелось сесть рядом со мной, но Дейзи растянулась поперек кровати.

– Извини, Дейзи. – Мама ее подвинула. – Тебя не обижали, Ави?

– Да нет. – Я солгал, но только наполовину. – Дети как дети.

– Но как они тебя приняли? Хорошо? Мистер Попкинс уж так их расхваливал – объяснял мне, какие они расчудесные.

– Угу. – Я продолжал смотреть на Дейзи, целовал ее в нос и почесывал за ухом, пока она не отбрыкнула меня задней лапой.

– Кажется, Джулиан из них самый симпатичный, – сказала мама.

– Ну уж нет, он как раз самый несимпатичный. Зато мне понравился Джек. Вот он хороший. Я подумал, что у него двойное имя, Джек-Тот, а на самом деле он просто Джек.

– Погоди, может, я их перепутала. Кто из них такой темненький, с челкой?

– Джулиан.

– И он вел себя не лучшим образом?

– Ага, не лучшим.

– Ну надо же! – Она на миг задумалась. – Значит, он из тех, кто со взрослыми ведет себя по-одному, а с детьми по-другому?

– Похоже на то.

– Терпеть таких не могу.

– Знаешь, что он меня спрашивал? «Эй, Август, что у тебя с лицом?» – Я не сводил взгляда с Дейзи. – И еще: «Ты на пожаре обгорел или как?»

Мама ничего не ответила. Я поднял на нее глаза – она застыла, совершенно ошеломленная.

– Но он не издевался. Просто спрашивал.

Мама кивнула.

– И мне очень понравился Джек, – продолжал я. – Он сказал Джулиану: «Замолчи уже наконец!» А Шарлотта сказала, чтобы Джулиан не говорил гадостей.

Мама снова кивнула. Она прижала пальцы к вискам, будто у нее болит голова. И щеки у нее горели.

– Прости меня, Ави, – прошептала она.

– Да все в порядке, мам.

– Сынок, ты не должен ходить в школу, если не хочешь.

– А я хочу, – сказал я.

– Ави…

– Правда, мам. Хочу.

И я не врал.

Ладно, чего уж скрывать: первого сентября меня трясло, крутило и мутило. Мама и папа, подозреваю, тоже волновались, но старательно изображали радость и спокойствие, фотографируя нас с Вией. Вия же тоже первый раз шла в новую школу.

Несколько дней назад мы еще сомневались, идти мне в школу или нет. После той экскурсии мама и папа поменялись ролями. Теперь мама говорила, что не надо идти, а папа – что надо. Папа сказал, что гордится тем, как я осадил Джулиана, и что я превращаюсь в настоящего мужчину. И я слышал, как он говорил маме, что она все время была права. Но мама, наоборот, не очень-то верила, что она права. Когда утром папа сказал, что они с Вией проводят нас с мамой до моей школы – это же рядом, а им все равно по пути, – мама вздохнула с облегчением. Она была рада, что мы пойдем все вместе. И я тоже.

Хотя школа Бичера находится всего в нескольких кварталах от нас, я в тех местах почти не бывал. Я вообще стараюсь не соваться туда, где много детей. В нашем квартале все меня знают, и я знаю всех. Я знаю каждый кирпичик, и каждое дерево, и каждую трещину на тротуаре. Я знаю миссис Гримальди – она всегда выглядывает из окна; и старика, который разгуливает по улице туда-сюда, насвистывая, как птица. Я знаю ларек на углу, где мама покупает бублики, и официанток в кофейне, которые зовут меня «лапочкой» и всякий раз угощают леденцами. Я люблю Норт-Ривер-Хайтс. Но сегодня улицы, которые всю жизнь были моими, казались какими-то незнакомыми, и от этого мне было не по себе. Эймсфорт-авеню, на которой я бывал миллион раз, выглядела почему-то совсем чужой. На ней толпились люди, которых я никогда прежде не видел: одни ждали автобуса, другие катили детские коляски.