– Отлично, – проворчал, пряча улыбку Кру-Бе, – я валяюсь, а им отлично!..

Комиссия уехала поздно вечером. Они очень долго зачем-то находились в доме Долохова, потом в другом доме, доме Анны Хименес. Перешли в дом старика, и барак Милоша не забыли. Но, кажется, всё обошлось, и Скоробогатову не было задано ни одного вопроса. Ефим пытался просмотреть видео в бараке Артёма, но связь комиссия отключила.

«Нехороший знак», – подумал Ефим. Он хмуро посмотрел вслед отлетавшему боту, поёжился под ледяным ветром. Заблокировал ворота, активировал шаговое ночное освещение, отключил видео в доме Долохова. Вывел робота-уборщика и покатил в сторону бараков третьего ряда.

Ремонт дверей в бараке Долохова он прописал ещё вчера. Но отчего-то отложил это дело и правильно сделал. Было бы весело, если бы сегодня во время этой великой игры всех времён и народов обнаружился труп.

Вот и третий ряд. Пятый барак. Тихо. Но через мгновение у окна уже появились тупые лица ларусов. Они таращились в полусвет-полутень.

Ефим открыл дверь. Въехал с роботом внутрь. Пятно света на полу качалось вместе с фонарём.

«Этот ветер. Всё время ветер. Планета-пустырь. Пустырь с мертвецами. Жаль их. Тех было особенно жаль. Ты же знаешь, Долохов, – вот уже второй день подряд Ефим без конца говорил с Долоховым, –  здесь есть дураки и есть те, кто себя в обиду не даст, а эти… жалкие, сами не жили, а другим – работа. Ходи за ними. Чёрт бы побрал тебя, Долохов. Чего привязался ко мне, за барак женский обиделся, что ли… славные, они, глупые… за Анну… да мне не до философий, парень, теперь ещё за убийство отвечай… какое убийство, совсем ошалели… мертвяки… похоронить – доброе дело сделать».

Долохов лежал, отвернувшись к стене. Уборщик подвёл робота ближе к кровати. Ларусы у окна развернулись к Ефиму.

– Тихха, – проговорил Богач. – Уборка. Сколько пыли. Это плохо. Под кроватями надо почистить. И двери, двери сломали, нехорошо.

«Не шевелится. Но этих ларусов не поймёшь».

Сумерки. Зачем мертвецам много света.

Выдвинулась тонкая пила, потянулась дальше, к шее Долохова. Ефим отчего-то вдруг вспотел, перед тем как запустить пилу.

– Стоять, Ефим Сергеевич.

Лукин сидел на кровати напротив. Откуда он взялся? В двери, в темноте, входили люди. Затарахтела  вертушка вертолёта. Мелькнули крылья за окном в сумеречном освещении. Любопытный летун ударился глухо в пластик окна. «Тихха, – машинально подумал Богач, – тиххо ты, дуррра».

– Кто разрешил… Запрещено… посторонним, – пробормотал Богач.

– А ты ларусов за ворота выпустил, Ефим, – сказал Лукин, – переодели мы их. За что же ты их так не любишь? Живые ведь они. Я думал, что не живые. Дурак был. Они-то ещё поживут, я уверен, а ты сядешь. Долохов-то говорить начал, так-то, Ефим. Про тебя вот рассказал…

Долохов слушал, закрыв глаза. Там, где его Оля, сейчас лето. Веснушки у неё по плечам россыпью. Никогда не замечал. И кузнечики трещат в траве. Неужели домой…

Лукин опять шёл к Кру-бе – окончательно утрясти свой внезапный отъезд на Землю. На душе было муторно. Он не замечал морось, сыпавшуюся монотонно со свинцового неба, не видел каменные россыпи цветов. Но к Кру-Бе идти совсем не хотелось, и поэтому взгляд зацепился. Лукин остановился. Смешные, но, наверное, красиво. То ли цветы, то ли скульптуры. Они были розовые, синие, сиреневые, прозрачные – из местных самоцветов. Бле-Зи очень много рассказывал про них вчера, кто-то из его знакомых занимается ими.

Смотрел на цветы, на завитки, мокрые от дождя, а в голове крутился разговор с братом. Даже не разговор, а так, сообщение. Конечно, он сам всё испортил. Психанул как дурак. Глаза заломило от вдруг подступивших неожиданных слез. Хотелось домой. Спрятаться от всех. В детство, и уткнуться с головой в мамины ладони… и всё бы решилось, тогда всё решалось как-то само собой. Даже когда умерла бабушка, оказалось, что она стала звёздочкой, и в это верилось, и было светло и грустно. Понятное дело, что решалось кем-то, а не само собой, просто иногда так хотелось, чтобы кто-то взял на себя неподъёмное, и оно вдруг отступило бы, и отец сейчас был бы дома, с мамой.