.

Джордж Уайтфилд садится рядом с ней. «Достопочтенная мадам, – говорит он, – именно по этой причине я ушел от театральных страстей и стал проповедовать. Ваша дочь уже погрязла в прелюбодеянии и грехе. Весь этот спектакль не спасет ее душу».

– Она знает о нас, – говорю я.

– Нет, – говорит Карл. – Только подозревает.

Он резко прижимает меня к столу, злой и слегка пугающий. Мне страшно, но одновременно я и возбуждена, потому что такого секса у меня еще не было. Он сажает меня на стол, стягивает с меня трусики, а потом мы ебемся, и он даже не пытается сделать мне приятно. Я смотрю через его плечо на периодическую таблицу. Карл – хороший учитель. Он много знает про бейсбол, любит американский футбол, но больше его не смотрит, потому что считает, что это аморально. На руке у него шрам от вырезанной небольшой опухоли, и иногда меня тянет его потрогать, будто шрамы – это места, где мы наиболее уязвимы, не то что толстая кожа, через которую почти ничего нельзя почувствовать.

Кончив, он прижимает меня к себе, бормочет в ухо, что просит прощения и что любит меня. Он путает меня и то, что мы только что сделали, с кем-то и чем-то еще.

– Я не люблю тебя, – говорю я. Он вздрагивает. – Не делай того, что не сможешь исправить.

– Мы уже это сделали.

– Ты не любишь меня, – говорю я, но он спорит. Как я уже упоминала, у него нет воображения, поэтому он воображает, будто любовь – единственное объяснение произошедшему.

Ох, Карл, думаю я. Какой же ты идиот.

Хочется уйти домой, отрубиться и забыть, что я жена, и мать, и любовница, и учительница, но время для «Весеннего веселья», поэтому я мажусь дезодорантом и одеваю дочь в костюм. Она так дрыгается в предвкушении, что молния снова ломается, и господи блядь Иисусе, телефон опять вибрирует, сто процентов это снова ебучий Карл, и вновь я чувствую, что вот-вот слечу с катушек. Но не слетаю, потому что нельзя. Я скрепляю костюм дочери английскими булавками, которыми не уколешься, и говорю: «Надеюсь, они выдержат, малыш».

Я причесываю ее гладкие волосы и делаю хвостик. Другие матери сделали костюмы получше и прически поизящнее.

«Другие матери не ебутся с учителем физики», – думаю я и вздыхаю. Джордж Уайтфилд стоит, прислонившись к стене, пока я занимаюсь всем этим, и совершенно не думает помогать, а когда дочь выходит из комнаты, я говорю ему, чтобы даже не начинал свои проповеди. Я слышу бибиканье с улицы – вот и Сьюз, у которой сын учится в том же классе. В актовом зале мы с ней выбираем места на заднем ряду, как отпетые хулиганки, и смотрим представление.

Юбка с пуделем не спадает с моей дочери, она пляшет в самом центре сцены и очень этому рада. Сын Сьюз в заднем ряду, его волосы так густо покрыты гелем, что выглядят как шлем. В твист он не умеет, но кричать – ох, с этим у пацана все в порядке.

Сьюз знает о Карле, но не о призраке Джорджа Уайтфилда.

После представления, пока учителя беседуют с детьми, я показываю Сьюз последние сообщения Карла:

все еще думаю о случившемся

не думаю что ты хотела причинить мне боль

я должен сделать то, что считаю правильным

Сьюз никогда не одобряла мою еблю с Карлом, но не говорит, что так и знала.

– На твоем месте, – советует она, – я бы сказала, что соврала и что тоже его люблю. Тогда он скажет, что это слишком тяжело, и поймет, что на самом деле тебя не любит.

По словам Сьюз, с ее бывшими это срабатывало в ста процентах случаев.

Я размышляю, как бы ранить Карла так сильно, чтобы отбить охоту меня любить. Пытаюсь вспомнить, кого уже отпугивала и как. В четвертом классе у меня была подруга, и в какой-то момент я поняла, что она никому кроме меня не нравится. Я сказала ей, что от нее странно пахнет, и отсела подальше в столовой. Потом у меня был парень, который утверждал, что я слишком закрытая, хотя это была неправда. Я ему абсолютно все рассказывала, просто оказалось, что не так уж во мне много интересного. Поэтому я стала поверять ему выдуманные истории, а в итоге он меня бросил, ведь я стала слишком большой обузой. И моя кошка в детстве никогда меня не любила. Ссала в моей комнате.