Говорили много, оживлённо, перечисляли новые открытия, радовались успехам в области наук и восторженно приветствовали великое приближающееся будущее, когда права граждан будут признаны, а короли узнают свои обязанности относительно них. Малерб поднял стакан вина и воскликнул с увлечением: «Да здравствует обновлённое государство, с обновленным человеком, свободным от уз предрассудков и притеснений!»

Когда все чокнулись стаканами, то заметили, что один Казотт сидит тихо, с понуренной головой, и не пьет. С удивлением обратились к нему с вопросом близ сидящие: «Что такое с ним?» Принуждённый отвечать, он сказал: «Я не могу пить и радоваться с вами. Вещи, которые кажутся вам спасением и счастьем народа и всех, для меня – предвестники страшного несчастья.

Я предвижу в будущем только кровопролития, анархию и дикую борьбу страстей, уничтожающую всех, кто втянут в её водоворот. Наши эпиграммы превратятся в топоры, а наши шутки – в кровавые слезы и смерть.

После минутного удивления Кондорсе расхохотался и назвал его неудачным пророком.

– Не смейтесь, Кондорсе, вы прибегнете к яду, чтобы не пасть от руки палача!

– Шамфор, Бальи, Малеб и Руше толпились около него с саркастическими замечаниями. Казотт посмотрел на них поочередно и медленно сказал:

– Господа, я вижу вас всех одного за другим, входящими и погибающими на эшафоте. Только вы, Шамфор, вы сами себя убиваете, чтобы не быть казнённым.

– По крайней мере, нас, дам, вы помилуете? – спросила его герцогиня Граммон.

– Дам? － отвечал все медленнее Казотт, говоря как будто невольно, под давлением чьего-то чужого горя:

– Вы, герцогиня, вы поедете одна, со связанными за спиной руками, в позорной телеге, на место казни!

Пока Казотт говорил, лицо его постепенно приняло совсем чужое ему, страшное выражение. Он весь побледнел, глаза смотрели будто испуганно на что-то так, что вид его, ещё более чем слова, поразил всех.

Какой-то невольный страх охватил всех, наступило молчание.

– Казотт без всякого милосердия, － сказала герцогиня Граммон, принуждая себя улыбаться, – неужели я пойду на эшафот одна? Он, наверно, позволит мне взять моего духовника!

– Нет, у вас не будет духовника, – сказал Казотт, – последний, кому позволят быть сопровождаемым духовником, будет:

– Он умолк.

– Кто это, кто? – спрашивали все, окружая Казотта.

– Король Людовик XVI! – Поражённые ужасом, гости отступили от него, как будто их ударила электрическая искра. Казотт встал и хотел удалиться, но герцогиня удержала его, спрашивая:

– А вы, господин пророк, какова будет ваша участь?

– Казотт стоял некоторое время с поникшей головой и наконец сказал:

– Поздно, но и меня постигнет ваша же участь!

– С этими словами Казотт поклонился и быстро вышел из зала. Скоро после него разъехались и все гости.

Этот год прошёл в безумном волнении. Но после взятия Бастилии вернулось относительное спокойствие, и почти два года не было кровавых сцен. Вся власть была в руках коммуны. Однако близость неприятеля, возмущение в Вандее, измена в войске, старания эмигрантов настраивать всех против Франции – показывали, что гибель страны близка. Тогда Дантон сказал: «Надо очистить темницы, убить всех изменщиков, чтобы не бояться измены дома, когда идёшь на неприятеля». Пленники узнали только постепенно, что их ожидало, начались казни.

Казотт был казнён по обвинению в измене за письмо, которое он написал своему другу, указывая, какие меры принять, чтобы остановить угрожающий ход событий. На эшафоте он сказал: «Умираю как жил, верен моему Богу и королю».

После того казнили герцогиню Граммон, её везли со связанными за спиной руками. Затем казнили Руше, Бальи, Малерба. Кондорсе перешел на сторону революции, был членом Конвента, но после переворота его приговорили к смертной казни. Он бежал, скрывался, его узнали, арестовали, но когда хотели привести на допрос, нашли его мёртвым, он отравился, как и было предсказано».