Вечер этого дня я решил посвятить оставшимся записям в тетради. Последняя датировалась годом, когда Стасу должно было быть двадцать шесть лет. Меня это удивило. При всём желании, ведя дневник, даже если делать это через день и по две-три строки, девяносто шести листов тетради не хватило бы ни при каком раскладе. Разгадка нашлась на шестидесятой странице. Когда ему было семнадцать лет, его семья переехала в новую квартиру, и при переезде была утеряна одна коробка с книгами и прочей «макулатурой». Стас был уверен, что это «глупая баба сгребла все тетради со стола и запихнула их в этот чёртов ящик», и поэтому ему пришлось завести новую тетрадку. Где она теперь, было неизвестно. Сама же тетрадь оказалась среди документов, которые нельзя терять, но и пользоваться ими приходилось крайне редко, поэтому его тётя обнаружила её так поздно и поспешила вернуть племяннику. Интересно, читала ли она про те чудовищные думы, которые хранил этот дневник? А если прочитала, то испытала шок или давно подозревала? Об этом я вряд ли когда-нибудь узнаю. Запись, сделанная спустя почти десять лет, сильно отличалась почерком, он стал изящнее и не таким крупным, в нём чувствовалась уверенность и какая-то странная сила. Разумеется, последнее это не более, чем моя фантазия. Не изменились только грубость и ненависть, сочащаяся сквозь каждое слово. После полоскания бабской невнимательности и природного тупоумия, размышления и фрагментарные сообщения о событиях дня и ведущих умозаключениях продолжились, словно никакого временного промежутка не было. Вероятнее всего, та новая, или промежуточная тетрадь, велась точно также и закончилась или потерялась. Скорее всего, в ней сохранились самые безбашенные и жестокие поступки этого человека. С четырнадцати до семнадцати лет прослеживалось чёткое нарастание напряжённости в его душе, крепло чувство ненависти и усиливались проявления агрессии, чаще скрытой или пассивной.

Пятнадцать лет:

«У меня была черта, которой были все окружающие и которую нужно было преодолеть»

«Мне интересно, как у меня дела, и только»

«Не сметь критиковать!».

Шестнадцать лет:

«Совесть? Забудь! Не нужно оценивать мои поступки с вашей точки зрения. Она убога!»

«Я грустил, о да, я грустил. Минут пятнадцать. Я даже испытывал некое чувство, похожее на депрессию. Но оно было слишком поверхностным, чтобы оставить хоть какой-то след в душе или памяти».

Семнадцать лет:

«Вы психи. По крайней мере, все вы немного не в себе»

«Она так часто мне доказывала, что я первый, что это в конце концов стало раздражать. Можно подумать, я этого не знаю. Кому ты нужна вообще, пугало. Но я очень не люблю, когда она лезет ко мне, слюнявить ещё пытается, поэтому каждый раз говорю ей «Иди сосись с тем, с кем трахалась до меня». Работает безупречно»

«Бегите! Бегите, не оглядываясь. И никогда, слышите, никогда не возвращайтесь!».

Собственно, это и была последняя запись перед потерей. К чему она относилась, я так и не понял, но это было неважно. Все эти записи сами по себе несли мало информации, подробные описания каких-либо событий были, скорее, исключениями. Однако, если смотреть на них сквозь знание о странностях личности автора и делать это целостно, то складывалась вполне понятная картина. Это как рисовать по номерам, вблизи мазня мазнёй, а повесишь на стену, отойдешь, красота! Водопады там или пионы. Здесь принцип был такой же, только вместо цветов и пейзажей – мрак человеческой души. Я потратил ещё около часа, выписывая самые жуткие, просто поразившие моё воображение, мысли. Кажется, я и сам немного не в себе раз всерьёз этим занимаюсь. Но останавливаться уже не хотелось. Я впервые за многие годы, наверно, с тех пор, как закончил учиться, не сталкивался с чем-то, что вызывало бы столько вопросов и совершенно не давало ответов. Для меня не было открытием, что в мире живут и коварные, и злые, и жестокие люди. Но когда видишь такого человека на экране или тебе рассказывают о нём, и даже если это вообще твой близкий, ты не способен видеть его таким, каким он является на самом деле. Всё потому, что никто не может избавиться от призмы своего мировосприятия, и все смотрят исключительно сквозь неё. А у большинства она в розовых тонах. Поэтому мы не верим, что люди могут творить зло, потому что просто хотят его творить. Мы придумываем им оправдания – жестокое обращение в детстве, неудачная социализация, тотальное одиночество или страх, ведь это же дикость какая-то, не может такого быть. И я всегда так считал. Но уже пересчитал. Залезть, можно сказать, в голову такому персонажу и посмотреть на мир его глазами, это как под ЛСД утратить собственное «я» и попытаться объяснить другому, что ты ощущаешь. Человек, это не испытавший, ни за что не поймёт.