За все те лихости я расплатился отмороженным ухом.
И не жалею. Есть же про запас второе!
4
В редакции я вроде прижился и меня откомандировали на месяц в Тбилиси, в «Молодёжь Грузии». Эта газета раньше называлась «Молодой сталинец», где я опубликовал первые свои заметки.
Тогда было в моде крепить дружбу областных русских газет с газетами союзных республик. Обменивались опытом.
Пришла разнарядка отправить одного опытного журналиста в «Молодёжь Грузии». Редактор и ткни в меня худым пальчиком:
– Ты из тех краёв… Шпрехаешь по-грузински… Ты и вези им наш опыт.
С восторгом летел я в Тбилиси.
В воображении рисовались картины одна занимательней другой. Вот я приземляюсь в Тбилиси и сразу прямым намётом к главному редактору, к Кинкладзе, к тому самому Кинкладзе…
Мои заметки безбожно кромсали в тбилисской редакции, и я попросил его, чтоб этого не делали. Так он лихо оскорбился и надолбал кляузы в райком комсомола и директору школы, требовал, чтоб меня, одиннадцатиклассца, потрудились срочно подвоспитать в комдухе, иначе из такого строптивца никогда не получится журналист.
Вот Фомка неверующий!
Не прошло и века, а я уже давно профессиональный газетчик.
Прилетаю вот к этому Кинкладзе и – нате из-под кровати!
Но… Кинкладзе в редакции уже не было.
Под большим секретом мне сообщили, что Кинкладзе ушёл куда-то в архивысокие тёмные верхи и в какие именно – лучше не спрашивай.
Будем делать как лучше.
Я съездил в командировку в свои Насакиралики. Привёз кучу материалов и не спеша отписывался.
И светлой отдушинкой во весь этот грузинский месяцок-цок были мне письма Валентины.
Мы писали друг другу не каждый ли день.
Первое своё письмо я вложил в коробку из-под обуви. Это вовсе не значило, что письмо было такое большое. Просто коробку я забил мимозой и нежными первыми фиалками, насобирал у себя в Насакирали на придорожных бугорках под ёлками.
Скоро самолёт привёз мне ответную родную весточку.
Валя писала, что цветы ей очень понравилась. Понравились и маме и она упрекнула отца, что не посылал ей ранние цветы.
И в конце было
Что я мог ответить на её волшебное письмо?
Все слова казались мне деревянными, и не было тех слов, которые бы мне надо вложить в ответное письмо, и я не нашёл ничего лучшего, как отправил ей лишь один прасоловский[19] стих.
Второе её письмо начиналось сердито:
Итого… Кто как ни считай, а я в миллион не впихну!
А кто с миллионом беден?
Но ставки мои росли.
И в следующем письме они выросли.
Уже ни в какие миллиарды не согнать…
Все eё письма я пачкой носил с собой и почасту перечитывал все подряд по нескольку раз на день. И было такое чувство, что я только что получил одно такое длинное, бесконечное письмо.
И хотелось, чтоб все её письма состояли из одного Великого Слова, прилежно написанного в бесконечные столбики.
Люблю в миллиардной степени…
Как было при таких письмах отсиживаться где-то в Тбилиси?
Я подсчитал, сколько секунд оставалось до встречи, и временами принимался вслух считать эти тягостные, бесконечно долгие секунды.
В самолёте моё место было где-то в хвосте. Я поменял его на место в самом начале салона. Разве, сидя в первом ряду, я не быстрей доскачу?