– Все, Арни, больше тут ловить нечего.

Но он, щурясь от солнца, смотрит во все глаза. Каждый год вглядывается в даль, пока аттракцион не скроется из виду.

– В этом году луна-парк был из лучших, верно, дружок? А? Как по-твоему?

– Частями.

– И какие же части тебя не устроили?

– А-а-а. Знаешь, что меня не устроило, Гилберт… знаешь, что было плохо?

– Ума не приложу.

– Лошадки…

– Карусель?

– Ага, лошадки вредные были. Они меня заплевали.

– Не может быть.

– А вот и может.

– Где? Не вижу, где эти плевки?

– Высохли.

– Лошадки из стеклопластика сделаны, Арни.

– И что? Ух, вредины. Еще и кусались, ой!

Я умолкаю. Не тот у меня сейчас момент в жизни, чтобы вести такие дискуссии.

Мимо нас проезжает «додж-коронет» семьдесят третьего года с компанией молодняка в кузове. Арни машет, а я высматриваю ту черноволосую девчушку из Мичигана. С тех пор как она зацепила меня тогда в «Сливочной мечте», высматриваю ее повсюду – охота узнать, как она выглядит при дневном свете. Наверняка есть у нее веснушки, или конопушки, или щербинка между передними зубами – какая-нибудь незабываемая особинка. Мелькнула тогда в луна-парке эта Бекки – и как сквозь землю провалилась.

Разворачиваюсь к дому. Арни плетется следом.

– Гилберт, я не вру.

– Что-что?

– Про лошадок. Зачем мне про них врать? Они – это…

– Что «это»?

– Лошадки. Они были фени… фены… фены-мены. Э-э-э.

– Надо говорить «фено́мены».

– Да знаю я, Гилберт. Ешки-ложки.

Арни хочет уцепиться своими короткими, толстыми пальцами за мою шлевку для ремня. Многократно тычет меня в бок. Обычно я не возражаю, но сегодня это напоминает обо всем, что меня достало, и я его одергиваю:

– Не смей!

Вытащив палец, он шарахается в сторону. Смотрит в землю. Мимо проезжает пикап с какими-то незнакомыми людьми. На сей раз Арни не машет.

– Грузовичок в точности как у меня. Гляди.

Арни по-прежнему смотрит в землю. Почему-то любой мой окрик для него – нож острый. Можно подумать, я за последние четыре дня ни разу не сводил его на аттракционы, не закармливал попкорном и всякими сластями, не стоял столбом перед каруселью, пока он пятьдесят четыре раза кряду катался на лошадке, – как будто ничего этого не было в помине. Не помнит он хорошего, а жаль.

Выпятил нижнюю губу, задержал дыхание, бордовый, как свекла. Не иначе как через минуту мозги у него лопнут и он тут концы отдаст, а поскольку я грех на душу брать не хочу, приходится ласково звать его по имени – это у меня хорошо получается.

Мелкий не отвечает. Сморщился, побагровел еще сильней, кулачки сжал, да так, что костяшки побелели. Мимо с ревом несется в сторону города красный грузовик, но никто ему не машет.

– Твой любимый цвет, – напоминаю ему.

У него аж конвульсии начались, вены на шее вздулись, кожа вокруг глаз морщинами пошла и стала как рельефная карта.

– Арни, угадай, кто ты есть. Угадай. – Пару секунд выжидаю. – Ты – феня. Фен. Э-э-э. Не могу выговорить. Ты – феня-меня. Или как правильно сказать? У меня, наверно, не получится, Арни. Но это ты и есть. Фе-ном. Ты – феном?

Ему вдруг становится интересно, кто же он такой; конвульсии прекращаются.

– Подскажешь мне, дружок?

– Конечно, Гилберт.

Я раз за разом повторяю «Фе-ном», а он знай фырчит «ффффф».

– Нет, не получится у меня, но я-то знаю: это ты и есть.

– Я тоже знаю, Гилберт.

Тут самое время предложить ему поторопиться домой, чтобы заручиться поддержкой Эми.

– Она же сегодня в школе, на работе, Гилберт.

– И то верно. А ведь если она этого слова не знает, то и спросить будет не у кого.

– Это точно, Гилберт. – Он берет меня за руку, и мы шагаем к дому.

В разговорах ему нравится повторять мое имя. У меня такое впечатление, что этим он себе доказывает, как много знает.