– И что же ты украла? – спросила она.

– Печенье.

– Я не это имела в виду.

Нин запустила руку в большой глиняный горшок, стоявший на прилавке, и вытащила оттуда пригоршню хрустящих печений.

– Но именно это ты и получаешь.

Взяв угощение, Сефия рассмеялась – но не потому, что ее обманули, а потому что была уверена – когда-нибудь она получит ответ на свой вопрос. Поев, она опустила подбородок на ладони и принялась смотреть, как пальцы Нин работают над очередной железкой.

Покинув слесарню, Сефия вышла в туман. Сперва, смеясь, она бежала при виде смутных силуэтов бочек и тачек, представляя их чудовищами, выглядывающими из седой клубящейся влаги, но, покинув пределы деревни и поднимаясь вверх к своему дому, она успокоилась и притихла. Туман подбирался все ближе, вился вокруг ее лодыжек и рук. Влага с высокой травы оседала на икрах и башмаках, неприятно холодя пальцы ног.

Ветерок ворвался в клубы тумана, взвихрив их и закрутив кольцами, и слабый запах меди уколол ее нос. Сефия подавила кашель и содрогнулась. Туман обнимал ее как живое существо.

Через мгновение запах исчез – так же быстро, как и появился, и она подумала, будто он ей почудился. Но, вдыхая сладкий аромат трав, она ощущала медный привкус в глубине рта и понимала, что запах был вполне реален. Она подернула плечами.

В тумане кажется, что на дорогу уходят часы и часы, но, поднявшись к дому, Сефия поняла, что на подъем ушло не так уж много времени. Она вышла из тумана, который лежал у каменного фасада дома как морская вода и, подобно моряку, высаживающемуся на маленький остров, подошла к двери. Над домом раскинулось бездонное синее небо.

Сефия достала ключ – отец всегда запирал дом, – но тяжелая дверь на хорошо смазанных петлях легко подалась и открылась.

Говорят, что чувство страха – это когда сосет под ложечкой. Но то, что ощущала Сефия, можно было бы назвать растворением – словно туман, отступив, свернувшись клубками и исчезнув, оставил ее, совершенно голой и беззащитной, один на один с пустотой.

Когда на цыпочках Сефия вошла в дом, сами стены словно стали обрушиваться. Одна за другой рассыпались панели и балки, падая с шумом и грохотом на деревянный пол и кожаные кресла, на стоящие по углам вазы и незажженные лампы. А затем и сама мебель принялась сморщиваться; шелк на коврах тускнел и обращался в пыль, пока весь дом, который она знала и любила – все эти медные горшки в кухне, полог над кроватью родителей, обеденный стол, сделанный из дуба и скрепленный железными болтами, – не растворился окончательно, и единственным, что осталось на вершине холма, была сама Сефия и тело ее отца.

Ей даже не нужно было присматриваться, тем более что присматриваться она была не в состоянии. Она узнала его по домашним меховым туфлям, по покрою его штанов, по поношенному свитеру, который был ему слегка велик. Она узнала его, даже не посмотрев в лицо, поскольку у него не было лица.

Убийцы отца не просто лишили его жизни. Они его разрушили. Забрали ногти, коленные чашечки, ушные раковины, глаза и язык. Забрали многое другое, но Сефия была не в состоянии смотреть на кровь, на обнаженные волокна мышц и сухожилий.

Ее отец.

Сефия отшатнулась, чувствуя, как скручиваются жгутами ее внутренности. Было настолько холодно, что она с трудом дышала.

Она жадно хватала ртом воздух, но воздух отказывался проникать в ее легкие.

Ее отец!

Пошатываясь, Сефия подошла к камину, чтобы открыть потайную дверь. Раздался мягкий щелчок, и ряд камней скользнул внутрь стены. Она вошла, закрыв за собой дверь, и спустилась по крутым ступенькам в свою спальню, о существовании которой, как и задумали родители, никто не знал. В подвале не было окон, и Сефия пробралась через стулья и игрушки, которые казались раньше такими знакомыми, а теперь стали причиной пораненных пальцев и содранной кожи.