Она не бросалась ни в панику, ни в размышления. Паника уже выходила из привычки. Словно отрезало и не пришьёшь обратно. Мысли ещё оставались. С ними было сложнее, но изживалась сама их плотность. Они не испарялись без остатка, просто, видимо, всему отпущена грань, за которую перейти нельзя, словно нельзя перелиться через горлышко кувшина. И когда эта грань наступает, предел исчерпан. Когда-то мыслей был целый рой, они давили друг друга, задыхались друг в друге словно любовники, а теперь словно сбежали куда-то – где им больше места. И не к чему превращения смыслов, когда их не осталось. Чувства потери и растерянности – она знала это – теперь не позволили бы выжить – и, как животное, неосознанно выбирала именно это. Жить. Умереть было невозможно. Если бы её хотели стереть с лица земли, то сделали бы это. А сейчас не позволят такую блажь, как исчезнуть. Она как Ларра12 может биться головой о землю, но та расступится, не причинив ни малейшего вреда. Ей просто не оставили выбора. Только один – идти вперёд, за миражами или замереть на месте. Да и это, пожалуй, не было выбором.

Она могла копаться в памяти, скрести ногтями по коже руля, пить вино до воссоединения со сном – что угодно, но утра сменяли друг друга, как и ночи. И единственным выбором был шаг, движение, малейшее – снова и снова куда-то, что еще хранило тепло где-то внутри. Может быть, это был очередной мираж, галлюцинация распахнутого настежь разума, но во всём этом самое призрачное обретало плотность и силу, точечное притяжение каждой клеткой, поддёрнутой на крючок, тянуло к Югу. И звон в ушах, пробиравшийся внутрь черепной коробки, лишал и зрения, и осязания, когда она пыталась выбирать другое направление. А когда этот гул отступал, всё та же дорога неторопливо уплывала куда-то вперёд, к горизонту, на котором рано или поздно должны были показаться заснеженные вершины.

Она запрокинула голову к небу, подложив под шею свёрнутую куртку. Бесконечное. Бездонное. Испещрённое какой-то своей, другой, отрешённой жизнью. Миллионы лет проходя над одной и той же точной пространства, никогда не повторяющееся, но всегда – неделимое.

Когда-то в детстве она услышала обрывок передачи по телевизору, а потом на улице рассказывала другим детям, что небо – даже там, где они. Что небо – это просто воздух.

– А здесь тоже небо? – Спрашивала девочка, поднимая руку над головой. А потом опускалась на корточки, испытывая, как маленькую ложь сказанное, запускала руку в траву и снова спрашивала, – И здесь тоже?

– Да! Да! Оно везде! Это всё – небо! – и они трогали воздух, трогали поверхность земли и пустоту в подкрадывающихся кронах старых деревьев – почти верили ей.

Да. Да. Всё это – небо. Потом она быстро забыла об этом, и вспомнила только спустя многие годы. Теперь уже ей была нужна эта нить, связующая наслаивающиеся друг на друга миры.

Значит, небо и правда сейчас здесь, – она провела рукой по телу, затем спустилась к траве, – и всегда здесь было. И, на растянувшееся мгновение закрыв глаза, она прошептала:

– Оно одно и соединяло всех нас. Мы дышали одним небом. Мы жили в нём. И так ничего и не поняли.

Она смотрела на проплывающие с невероятной скоростью облака, но тут, внизу, не было ни дуновения. Единственным ветром было её дыхание, невидимое, растворённое в воздухе. Клубки облаков разматывались в очертания лиц, словно это была игра в память.

Сколько лиц она помнила? Одно, два, три… Набралось с тридцать. Из всех. Из всех сотен. И в очередной раз не дотерпела до конца игры. Почему-то перед глазами мелькали те, без кого она хотела бы прожить, но те, без кого не могла бы – были покрыты туманом. Или это не были их истинные лица? Что, если все самые дорогие – вспышки, созданные для пробуждения? Ведь она жила вполне интересной жизнью, всё было более, чем хорошо. Но иногда встречались люди, от которых налаженное и устоявшееся оказывалось под угрозой по пасть на свалку многих – таких же, хороших и правильных – жизней.